Дорогой широкой, стр. 24

– Раз так, то прямо иди без боязни. Да гляди, тут языку много мучениев придумано. Недаром сказано: язык мой – враг мой. Слышишь перестуки? Там клеветники да облыжники собрались, злые наветчики.

Смотрит баба, народ попарно сидит, у каждого в руке клещи, в другой – молоток. Клещами изо рта у соседа язык тянет да молотком по нему что есть силы лупит. Но и тот в долгу не остаётся. Кричать не могут, токмо мычат от боли и на каждый удар сильнейшим ударом отвечают.

Глядя на них, баба чуть не взвыла:

– Неповинна я в таких делах, никого не оболгала, одну правду говорила, от себя не добавляя. Веди меня, родненький, дальше.

– Дальше матерщинники свалены, ракальи ругательные. Коли и там неповинна, иди быстрее, уж больно там смрадно воняет…

Тётка Аксинья бегом побежала, лишь бы скорей такое место миновать.

Дальше по разные стороны тропы разным людям место. Семо моты да гулёны сами у себя жилы тянут да на клубки мотают. Овамо – ростовщики да процентщики. Они в аду калёные пятаки голыми руками считают.

Аксинья и вопроса не ждёт, сразу кричит:

– Невиновна! И бережлива я была, а уж в долг сроду никому не давала и лихвой не попользовалась ни на полкопеечки.

Сказала и прошла прямой дорожкой, как по ниточке.

Так и шла сквозь все адские ужасы: мимо татей и душегубцев, хищников и казнокрадов. Тут уж и провожатый вопросов не задавал, и слепому видно – нукакой из тётки Аксиньи казнокрад, если она той казны и во сне не видала?

Последним при дороге царь Ирод сидит: на золотом троне, в золотом венце, золотой скипетр в руке держит. Всё то золото добела раскалено, инда смотреть больно. Вокруг детоубийцы толпятся, услужают господину, в ладонях уголья горящие носят, подсыпают к трону поближе. Царь Ирод слуг жезлом горящим по головам бьёт, и кто что кричит – за общим гвалтом не слыхать.

Как тётка Аксинья мимо промчала – и сама не помнит. Очухалась, когда дорога впереди просветлела и в неизмеримой дали показались райские врата. Обрадовалась Аксинья, только глядит, посреди дороги яма вырыта преглубокая, весь путь загородила. А в яме той черви копошатся да аспиды, скорпионы жалящие, крысы хвостатые, гады кусачие… так кишмя и кишат.

– Ой, да что же это за напасть такая?

А сзади отвечают:

– Ты сама подумай, Аксинья-молельщица. Тебя как молиться учили? «Прости, господи!» А ты как молилась? – «Накажи, господи!» Только злая молитва до бога недоходчива. Все твои молитвы к господу в рай летели да здесь при дороге и осели. Вишь как суетятся? Экую ямищу вырыли по твою душеньку.

Оглянулась Аксинья – нет назади ангела, а стоит дьявол. Лицом чёрен, ликом рогат.

Вскинулась Аксинья бежать, а куда? В ад не побежишь, в рай яма не пускает.

А чёрт смеётся:

– Не богу ты молельщица, а мне. То-то мне радости с твоей молитвы! Что дрожишь, словно лягушонок перед ужакою? Я ведь, Аксиньюшка, добрый, подобрей тебя буду. Вот людишки, как напрокудят чего, так на меня валят: бес, мол, попутал, чёрт под руку толкнул. Напраслину клеплют, себя бы лучше повиноватили. Я ведь и тебя, злую молельщицу, в яму толкать не стану. Сама ты её вырыла, сама в неё и ввалишься.

Богородица замолчал. Тётка, поняв, что сказка кончилась, кашлянула и вынесла приговор:

– Дурак ты, батенька, и толку в твоей побаске ни на воробьиный нос.

«Что б ты понимала…» – хотел сказать Юра, но вместо этого, увидав тропу, уходящую влево, затормозил каток и весело объявил:

– Всё. Вылезай, приехали. Нам тут сворачивать.

– Ты это чево? – вскинулась медведица. – Ты же до Волока подряжался!

– Куда это я подряжался? – спросил моторист. – За какие-такие деньги? Пробег катка двести рублей с километра стоит. Хочешь, плати вперёд и поехали.

Услышав сумму, тётка глотнула воздуха и замолкла. А Юра, словно сваливая что поганое в выгребную яму, освобождённо произнёс:

– Сколько было по дороге, столько подвёз. А теперь – выматывайся!

Тётка с проклятиями вылезла из кабины, взвалила на спину отгрызенное у бабки-Нюшиных детей наследство и поволокла его в свой Волок. Юра зарулил влево, не думая, что вновь сворачивает не в ту сторону, забирает на восток, всё дальше и дальше от недоступной Москвы.

Богородица, которому теперь никто не мешал, сумел-таки допеть до конца свою похоронную песню:

Глава 7

Сказание о деревне Зеленихе

Ночью, прячась, словно преступники, пересекли путешественники анизотропное шоссе Боровичи – Пестово и углубились в такие болота, где разве что вертолёт не завязнет, да и то потому, что поверху летит. Мстительная Мста делала здесь новый изгиб, словно соревнуясь, кто кого переупрямит: она или Юра, которому вновь не удалось попасть на нужный берег. Чтобы выехать к Окуловке, Мсту нужно пересекать в Боровичах, а именно туда и не пустил путешественников бдительный капитан Синюхов.

Что касается анизотропности, то всякий водила, таскающий дачные домики, баньки и строительные вагончики из Пестова в Петербург, подтвердит, что, согласно указателям, от Боровичей до Пестова сто двадцать километров, а от Пестова до Боровичей – сто тридцать. Откуда берутся или куда деваются лишние десять вёрст – тайна, покрытая мраком, и дорожное начальство никому её раскрывать не собирается.

Оказавшись на восток от Боровичей, путешественники попали в озёрный край, мало чем уступающий Карелии. Многие десятки озёр синеют в этом краю: озеро Чёрное, озеро Белое, озеро Светлое и озеро Тёмное, озеро Сухое и разве что озера Мокрого нет. Впрочем, знатоки говорят, что озеро Меглинское, самое большое из всех, в переводе с древнерусского и означает как раз Мокрое.

У одного из таких озёр остановились путники на ночёвку. Разожгли костёр, подвесили над огнём чайник, купленный в сельмаге, сами тем временем принялись привычно сухомятничать.

– Не понимаю я наших озёр, – произнёс Юра. – Непутёвые они какие-то.

Говорил он с набитым ртом, не дожевавши чёрствую горбушку. Не очень разборчива получалась такая беседа, но Богородица не жаловался. А мать и особенно Верка частенько ругали Юру за дурную привычку, но перевоспитать не могли. «Если уж всё равно челюстью шевелишь, то использовать это надо на полную катушку», – повторял невоспитанный моторист.

– Чего ж так? – спросил Богородица, но лишь после того, как расправился с откушенным.

– А сам посуди: ежели озерцо махонькое, то в нём и щука водится, иной раз до двух метров, и окунь вот такущий, и всякой сорной рыбы миллион. А в огромных озёрах, где хоть на пароходах плавай, ничего нет, только снеток с полмизинца. То есть, и другая рыба тоже имеется, но на глубине, где её без сетки не взять.

– А ты что хотел? Если рыбе прятаться от рыбака негде будет, её всю съедят. Для того и нужны большие озёра, чтобы рыбак не дремал. Озеро – это глаз земной, в него смотришь, в самую душу земную заглядываешь. Воду пьёшь, напиться не можешь…

– Да ну, озёрная вода тиной пахнет. Воду лучше всего из кипеней брать или родниковых речек.

– Озёрная тоже хорошая, так бы всю и выпил, – Богородица поднялся, подошёл к урезу воды, на колени опустился, приник губами к воде…

Раздался долгий, хлюпающий, булькающий звук, громкий, на грани треска и грома, словно озеро вздохнуло, колыхнувшись от самого дна до поверхности… и поверхность, стремительно удаляясь от пересохших Богородицыных губ, начала проваливаться сама в себя. Озерцо, и без того невеликое, от силы полсотни метров в поперечнике, съёжилось, и через минуту лишь несколько луж осталось на обнажившемся каменистом дне. Здоровенная щука, застрявшая в одной из этих луж, билась, не понимая происходящего, и взмучивала хвостом ставшую мелкой воду.