SPA-чистилище, стр. 47
Люба оказалась вне подозрений, а кооператор из ее жизни исчез навсегда, но она что-то временами слышала о нем, он наладил большой бизнес, его не убили, в миллиардеры он не вылез – и вот только в прошлом году тихо-мирно скончался от инсульта… А Ян совсем опустился, дела у него постепенно пошли наперекосяк, мода на русских художников на Западе прошла, он стал пить, потом колоться – а последние вести о нем пришли пару лет назад из дурки, где его безуспешно пытались вылечить от наркомании…
– И я, наверно, – сказала Любочка, – уже в прошлом году, как кооператора не стало, могла бы повиниться – хотя бы перед Аллой, – да страшно было, и я все оттягивала и вот дотянула… И Аллочки теперь тоже не стало…
Художница прерывисто вздохнула, смахнула с ресниц слезы и твердо сказала:
– Ну, а теперь налейте мне коньяку. Вы обещали. Пожалуйста.
Глава12
Спустя полчаса Валерий Петрович проводил художницу до дома.
После своей исповеди она выпила залпом полстакана коньяку – и сразу словно осела: начала плакать, жаловаться на судьбу, хныкать – наступило опустошение после эмоционального напряжения исповеди.
Ходасевич сослался на то, что ему надо сделать срочные секретные звонки, и выпроводил Любочку. В голове у него вертелось много вопросов – но он их не задал, потому что они имели отношение к психологии, а не к расследованию. Например, почему художница после всего, что натворила, продолжала жить на той же даче? Не продала ее, не сменяла – а, напротив, избавилась от столичной квартиры и поселилась здесь навсегда? Хотя про квартиру-то ясно: не каждый сможет жить там, где свершилось убийство…
Но Любочка еще и ухитрилась стать первой Аллиной подругой – делилась с ней всем, виделась каждый день – и молчала, год за годом молчала о том, что сама стала причиной смерти ее мужа и знает, что он не исчез бесследно… Что сама похоронила его и ведает, где его могила… Что это было? Мазохизм? Род наказания, устроенного самой себе? Или, напротив, изощренная месть Алле, способ возвыситься над нею?.. Когда каждодневно можно думать: я знаю все о твоем исчезнувшем муже – ты не знаешь, а я вот знаю…
Впрочем, к расследованию, для которого Валерий Петрович был нанят, сии извивы человеческой души отношения не имели.
А сам рассказ художницы о смерти Ивана Ивановича выглядел правдой – слишком много в нем было деталей, которые не придумаешь. К примеру, глаза гостя, взбешенно округлившиеся, когда он увидел в прихожей своей любовницы кроссовки сорок восьмого размера… Значит, совсем не случаен холст, который Ходасевич увидел в Любочкиной мастерской: мертвое окровавленное лицо Ивана Ивановича… Конечно, не с натуры оно, а по памяти писалось… Зачем? Что это было?.. Наверно, некий способ самопсихотерапии, попытка художественными средствами изжить собственную внутреннюю боль…
Значит, гибель мужа Аллы пятнадцатилетней давности не имеет отношения к ее теперешнему исчезновению и смерти… Поэтому единственный вопрос, что задал полковник Любочке, относился к дням нынешним:
– Помните, вы ходили с Аллой на станцию – за день до ее смерти? Во вторник? И она на обратном пути вроде бы увидела человека, очень похожего на своего бывшего мужа? Вы сами, Люба, этого «призрака» рассмотрели?
Художница передернула плечами.
Они шли по бетонным дорожкам участка, Любочка плотно держала полковника под руку; пар от дыхания вырывался из ее рта, серебрился в лучах ночного прожектора.
– Мужик к-какой-та…
После полустакана ходасевичевского коньяка Любочка снова пришла в то блаженное состояние опьянения, когда все происходящее стало ей, грубо говоря, по фигу.
– Н-ну, не в-видели мы его здесь никогда… Ну, похож чем-то на Ваньку… Да ведь В-Ваньке щас было б за семьдесят, а т-тому, в-вторничному, – л-лет с-с-орок, не больше…
Валерий Петрович галантно довел художницу до ее крыльца. Она вдруг хихикнула:
– А ведь ты, п-плъковник, – она снова перескочила на «ты», – м-можешь перед Ленкой в раскрытии одного уб-бийства отчитаться… К-кто ее отца убил, з-знаешь т-перь… На м-меня укажешь: вот она, типа, злодейка… Бабки свои отработаешь…
– Этого не будет, – твердо сказал Ходасевич. – Если вы сами захотите – признаетесь Елене и Ванечке. А я ни им, ни кому бы то ни было рассказывать вашу историю не стану.
Она вздохнула и протянула с пьяной откровенностью:
– А ведь я тебе верю…
Она жадно вгляделась в лицо спутника и повторила.
– В-верю… Эх, хороший ты человек, пълковник…
Она вдруг погладила Ходасевича по щеке.
– Х-хочешь – зайдем ко мне?
Он помотал головой:
– Нет. Извини, у меня много дел.
– Ну и ч-черт с тобой.
Она безвольно уронила руку, развернулась и стала взбираться на ступеньки крыльца.
Полковник, не оглядываясь, поспешил в сторону дома Аллы Михайловны.
Часы показывали без двадцати девять.
Тихий вечер опускался на Листвянку.
Ветер улегся, и не шумели ни сосны с березой на участке, ни тополя на Советской. Ни одной машины не проезжало по главной улице, только откуда-то издалека послышался свист электрички и перестук ее колес. Луна еще не взошла, и небо усеяли холодные звезды.
Полковник, не заходя в Аллин дом, вышел на улицу. Джипа у ворот соседа не было. Далеко, за забором, за лесными деревьями светились огоньки дома музыканта Ковригина.
И в доме напротив – заброшенном – Валерию Петровичу вдруг почудились отблески света.
Он вспомнил о двух бомжах, выходивших с того участка нынче утром, и поспешил к себе. Там он взял телефон и фонарик – тот самый, с коим они вчера с Ванечкой совершили налет на ковригинский участок.
Интересно, пожалует ли к нему сегодня вечером Ванечка? Наверное, нет. Он обижен, расстроен, оскорблен. Скорее всего отправился домой в столицу.
И все-таки: кому понадобился Ванечкин телефон, чтобы потом звонить с него из Листвянки Алле за пять минут до того момента, как она в последний раз вышла из дома? Какая-то громоздкая игра, напоминающая… Полковник на секунду задумался. Ему решительно не хотелось формулировать, что конкретно напоминало ему происшедшее, но все же… Случившееся было очень похоже на спецоперацию.
Спецоперацию? Но против кого? Против дачницы-пенсионерки?
Полковник подошел к участку напротив.
Включил фонарик.
Вошел в прореху в заборе, миновал груду мусора, венчаемую скелетом «Запорожца».
В окнах второго этажа заброшенного дома – в грязных, полуразбитых, кое-где заделанных фанеркой окнах – отчетливо светились два неярких огонька.
Подсвечивая себе фонарем, Ходасевич поднялся по ступенькам крыльца. Дерево было трухлявое, старое, еле живое. Одна из ступеней треснула и едва не развалилась под его ногой. Дверь в дом, обитая дерматином с вылезшей кое-где ватой, была не заперта. Полковник потянул ее, она легко открылась. Он вошел в помещение.
На первом этаже, в огромной комнате, никого не оказалось. Луч фонаря выхватил старую панцирную кровать с грудой тряпья, пару ободранных плакатов на стене, кучу изломанных вещей – включая трехколесный детский велосипед.
На второй этаж вела лестница – и там, наверху, чувствовалось человеческое присутствие. Чье-то легкое движение и бормотание. Половица скрипнула под ногой полковника. Бормотание вверху настороженно стихло.
Ходасевич стал подниматься по ветхим ступеням, осторожно выбирая, куда наступать, и стараясь, чтобы они не провалились под его весом.
«Не получить бы по башке от обитателей сего дома», – подумал он и крикнул, адресуясь к тем, кто, верно, прятался на втором этаже:
– Я друг! Я не сделаю вам ничего плохого!
Он поднялся. На втором этаже и вправду обнаружились люди.
То были те двое безобидных с виду бомжей, что выходили отсюда сегодня утром. Видать, заброшенный дом служил им прибежищем.
Оба были похожи друг на друга обличием и фигурой: полненькие, коренастые, коротконогие – только одному было лет пятьдесят, а второму – пожалуй, около двадцати. «Неужели отец и сын?» – опять мелькнуло у Ходасевича.