Даже ведьмы умеют плакать, стр. 44
В Ратушном переулке, где стоял дом Бетховена, из окон можно было, высунувшись, дотянуться до дома напротив. Но никто из окон не высовывался, они были наглухо зашторены от нескромных взглядов, а в одном из них между рам стояла, на виду у прохожих, коллекция кошек: разнопородных, разномастных, разножанровых.
В парикмахерской, окна которой кругом выходили на площадь, все кресла были заняты. В каждом мле-ла под руками мастерицы старушка с седыми буклями. Пять кресел – пять мастериц – пять старушек.
Именно таким я всегда представлял себе Покой: средневековый ленивый город в окружении виноградников.
Не зная зачем, я оказался на главной торговой площади. Отсюда в столицу следовал скоростной трамвай. Трамвай отходил строго по расписанию, каждые полчаса. Я поглядел на часы: одиннадцать двадцать пять. Я подумал, что еще ни разу толком не был в столице. Спокойствие, конечно, состояние хорошее, но мне стало не хватать суеты, круговерченья людей и трафика. И неожиданно даже для самого себя купил за девять евро билет на трамвай и вошел внутрь ультрасовременного вагона.
Я сел в кресло у окна. Кресло было мягкое и с подголовником. В этот полдневный час пассажиров оказалось мало: два-три на вагон. В моем вагоне сидела парочка: молодой негр и белая девчонка с клипсой в носу. Девчонка что-то принялась выговаривать негру. Тот молчал и хмурился, отвернувшись к окну.
От нечего делать я стал рассматривать билет на трамвай.
Разглядел число и вздрогнул. Я совсем и забыл об этом. Завтра наступал тот самый день, что был отмерен мне для смерти моим неведомым недоброжелателем.
ЛИЗА. ВОПРЕКИ ЖЕЛАНИЮ
За два дня Лиза настолько срослась с Веной, что ей не хотелось верить: послезавтра уже домой. Как она уедет, если тут ей нравится все? Улицы, дома, соборы, фиакры, магазины, памятники… Кондитерские с мраморными столиками. Старушки с идеальным маникюром и аккуратными букольками. Мужчины в прекрасно сидящих костюмах и дорогих галстуках…
Честно отучаствовав во всех переговорах, с официальных экскурсий Лиза улизнула. Ее совсем не интересовали туристические достопримечательности из окна автобуса. Куда милее простая, будничная венская жизнь. Вот у подъезда останавливается такси. С переднего сиденья выпрыгивает мужчина, он бросается распахивать заднюю дверцу и помогает выйти красивой женщине с младенцем на руках. Она улыбается ему, протягивает ребенка, мужчина неуверенно умещает на груди крошечный сверток… И оба, нежно поглядывая друг на друга, входят в подъезд, а прохожие растроганно улыбаются. Лиза тоже улыбается и думает: «Почему я смотрю на них со стороны? Почему я – не часть этой жизни?!»
Московские проблемы откатились далеко-далеко, за Дунай. Грозный Кирилл Мефодьевич, неутомимая в своей глупости Дроздова, двуличный Красавчик Ник, Серебрякова со своей несчастной любовью – все они потеряли свои роли, из главных героев превратились в статистов с сакраментальным «Кушать подано». Лиза вспоминала только про бабушку, про кота и про подругу Сашку – да и то изредка, перед сном, мимоходом. А днем она упивалась Веной, впитывала в себя ее запахи, звуки, ритм, стиль… Она сидела в кондитерских, бродила по магазинам, отвечала на дежурные улыбки прохожих и никак не могла поверить в то, что уже через день это все кончится. Навсегда. Навеки. Вопреки ее желанию.
ХУДОЖНИК. ГРАНИТНАЯ СКАМЬЯ
Ровно через шестьдесят две минуты, как и положено по расписанию, бесшумный вагон перенес меня в центр Вены. По Рингу катили свежеумытые автомобили, через дорогу возвышалось здание знаменитой Оперы.
Пройдя длинным подземным переходом, я оказался в устье пешеходной Кертнерштрассе. Здесь было все, что я любил в городах: толпа, витрины, шум голосов, обрывки смеха. Хотя вовсю припекало весеннее солнце, публика еще не определилась со своим отношением к погоде: шли люди в пальто, но кое-кто щеголял в шортиках. Клином двигались неутомимые туристы-японцы. У магазина «Саламандер» двое толстых нищих пели что-то жалобное по-польски. Витрины манили покупателей, и я подумал, что скоро мне понадобится летняя одежда: майки, шорты и плавки.
Время было обеденное. Народ нырял в кондитерские и ресторанчики и выныривал из них, жевал на ходу франкфуртеры и пиццы. Наслаждаясь человечьей суетой, я дошел до Штефанплац. Здесь, в самой сердцевине города, я уселся на гранитную скамью и принялся рассматривать готический фасад собора Святого Стефана.
Люди шли по площади в разных направлениях и с разными целями. От стоянки фиакров разносился деревенский запах навоза. Живая скульптура изображала даму в серебристом платье восемнадцатого века. Ее лицо было покрыто серебряной краской. В консервную банку брякались монетки, и в ответ на каждый звяк дама оживала и присаживалась в реверансе. Гиды в нелепых пелеринках приставали к туристам. Слышались щелчки затворов фотоаппаратов и жужжание видеокамер.
Я подумал, что я здесь, в сущности, очень одинок. В Бадене это почему-то не так чувствовалось, но ритм большого города как-то особо подчеркивал мою обособленность.
И тут, словно по заказу, словно услышав мои мысли, рядом со мной на скамейку опустилась девушка.
С первого же взгляда я понял, что она – моя соотечественница. Во-первых, в руках у нее были два бумажных пакета: один с лейблом «Гуччи», а другой – «Бенеттона». Слишком странное для местных обитательниц сочетание роскоши и демократизма. Но, во-вторых, и это главное, девушка оказалась такой красоты и милоты, каких просто не бывает среди мужиковатых австриячек.
Девушка окинула меня рассеянным взглядом. Затем ее брови нахмурились. Она захлопала глазами, а потом уставилась на меня с таким выражением, словно увидела привидение.
– Что с вами? – спросил я ее по-русски.
Она нервно усмехнулась, а потом утвердительно сказала:
– Вы – Евгений Боголюбов.
Вряд ли моя художническая слава распространилась по Европе столь широко, что меня стали узнавать в лицо – да еще очаровательные соотечественницы. Я спросил:
– Откуда вы меня знаете?
– Вы – бойфренд Серебряковой.
В первый момент я даже не понял, о какой еще Серебряковой идет речь, а потом сообразил: имеется в виду моя московская знакомая, толстуха Валька. Значит, Валька называет меня своим бойфрендом? Ну-ну. Я бы не рискнул, честно говоря, назвать Серебрякову своей подругой. Никакая она мне была не подруга. Как ни пошло это звучит, она служила моим вполне низменным целям: с ее помощью я удовлетворял собственный половой инстинкт.
– И вы – вы сбежали от Серебряковой, – добавила девушка. В ее словах прозвучала обличительная нотка.
– А вы что, из лиги защиты брошенных женщин? – Я постарался проинтонировать свой вопрос так, чтобы он прозвучал не обидно, а юмористически.
– Я – подруга Серебряковой. Ну, точнее, не совсем подруга, а знакомая. Но все равно! Серебрякова вас искала. Все больницы, все морги обзвонила – а вы!..
– Действительно, нехорошо получилось, – пробормотал я, не чувствуя, однако, ни тени раскаяния.
Странный у нас получался разговор. В самом сердце Вены, у собора Святого Стефана, сидят на каменной скамье двое русских. Они только что познакомились – здесь, в центре Европы, как будто собственной страны им мало. Кругом снуют по разным направлениям сотни венцев. Туристы любуются готическим фасадом собора, фотографируют – а эти двое уже выясняют отношения. Действительно, загадочные русские души.
– Куда же вы исчезли? – спросила девушка, и в тот момент я отчетливо понял: она нравится мне. Нравится до какой-то сердечной судороги. Настолько, что хочется смотреть в ее лицо бесконечно. И еще почему-то мне с ней было легко – кажется, можно болтать о чем угодно, и она все поймет.
– Куда я исчез – долгая история, – ответил я, не сводя с нее глаз.
– Расскажите, – настойчиво проговорила она, будто имела право требовать объяснений.
– Хорошо – но давайте не здесь. Может, выпьем вместе по чашечке кофе? – Я произнес это довольно безразличным тоном, но мне вдруг стало страшно, что она отрежет безразлично «нет» и уйдет, и больше я ее никогда не увижу. Я не мог ей этого позволить! И еще я страшился, что она начнет выкаблучиваться: «Да я спешу… да в другой раз… мол, я с незнакомыми в кафе не хожу…» – и тогда все ее очарование разрушилось бы: терпеть не могу жеманниц. Но она тряхнула головой и безо всякого кокетства сказала: