Черно-белый танец, стр. 46
«Горбачев стремительно распродает Родину американцам. И НАТО. Горбачев – предатель, и окружил себя предателями. Один Яковлев чего стоит!… Если все будет идти в том же направлении и с той же скоростью, как сейчас, через пару-тройку лет от великой советской империи, раскинувшейся от Японского моря до Бранденбургских ворот, останутся рожки да ножки».
Они, кучка офицеров, спасали Союз. И спасали друзей из социалистического лагеря. И готовились к самому худшему – к работе в оппозиции. Или даже – в условиях подполья.
Чешские товарищи, – равно как и они, мыслящие офицеры в советских органах – понимали, что для работы в подполье нужны деньги. Много денег. И их нужно запасать сейчас, немедленно, пока не станет слишком поздно. Пока не ввалились в правительственные кабинеты разные крикуны-оппозиционеры, все эти Сахаровы-Цукерманы, Солженицкисы, Гавелы и прочие «Хартии 77»…
Такси проехало мимо «барочного» здания театра и по правой стороне Влтавы понеслось по направлению к Вышеграду.
В гостинице пражского Конгресс-центра Эжену предстояло сменить свой облик простого чеха на вид преуспевающего западного бизнесмена: костюм от «Бриони», туфли от «Гуччи» – и ни единой восточноевропейской, тем более русской, этикетки на одежде.
Через два часа ему передадут паспорт.
Через семь часов чехословацкие товарищи откроют «окно» на австрийской границе.
Через девять часов он должен быть в Вене.
А завтра утром – в Цюрихе.
Не существует пока банков более надежных, чем швейцарские.
В то же самое время, когда Эжен Сологуб подъезжал в такси с чемоданчиком, стоящим полтора миллиона долларов, к гостинице пражского Конгресс-центра, – вчерашний зэк Арсений Челышев садился в плацкартный вагон пассажирского поезда Соликамск – Москва.
А Настя Капитонова, возлюбленная Арсения Челышева и жена Евгения Сологуба, стояла на кухне своей квартиры в Москве на Большой Бронной и бесцельно смотрела в окно на серую, заснеженную улицу.
Ее томило радостное предчувствие. Ей казалось, что скоро что-то произойдет.
Что-то очень, очень приятное.
Глава 8
Трубка леденила ухо и руку. Шумел Ярославский вокзал. Из репродуктора хрипело: «Прибытие поезд номер один Владивосток – Москва ожидается в…» Вокруг Арсения сновали вольные люди – много людей.
А в трубке – длинные гудки. Долгие, безнадежные.
И вдруг – двухкопеечная монета упала в прорезь автомата. Арсений услышал запыхавшийся голос. Ее голос. Милое, протяжное «алле-е?»
И вмиг улетели все заготовленные слова.
«Привет, Настя… Я в Москве проездом… Я хотел бы увидеть сына… Хотя бы издалека…»
– Алло? Что вы молчите? – нетерпеливо сказала она в трубку.
Она. Настя.
Арсений все равно молчал. А Настя – она непонятно как догадалась. И выкрикнула вдруг:
– Сеня, это ты? Ты вернулся?
И ему ничего не оставалось делать, кроме как сказать:
– Да, это я.
Язык вдруг стал шершавым как наждак. Голос не слушался.
– Сеня, Сенечка, где ты?!
Пауза. Он не мог произнести ни слова.
– Сеня, ну говори!
– Я на вокзале. Ярославском. – удалось ему выдавить из себя.
– Будь там. – немедленно сказала она. – Будь там. На месте. Никуда не уходи. Никуда! Будь там, где стоишь. У автоматов. Я сейчас приеду. Подожди меня. Подожди.
Он молчал. Слишком много на него обрушилось: воля, Москва, суета, свобода… И – Настя.
– Ты слышишь меня, Сеня? – из трубки лился взволнованный, торопливый, радостный голос. – Ты понял меня?
– Да, я понял. – с трудом проговорил он и бросил трубку на рычаг.
…Она появилась гораздо быстрее, чем он ожидал. В лисьей шапке, лисьем полушубке.
Настя стала еще красивее, чем раньше. Намного красивее, чем он представлял себе.
Она подбежала к нему. Хотела, кажется, броситься ему на шею, но он стоял как истукан, даже рук к ней не протянул. И она словно осеклась. Остановилась в двух шагах. Ее глаза наполнились слезами.
Пассажиры электричек и скорых поездов на бегу с любопытством смотрели на эту сцену: кажется, свидание – но какое! Во-первых, с утра, а, во-вторых, что за странные люди встретились! Она – красотка, явно из высшего общества, одета богато и во все импортное. А он – то ли колхозник из глубинки, то ли бывший зэк: ушанка, ватник, сапожищи. Стоят как истуканы друг напротив друга, и девушка почему-то плачет.
– Поедем, – сказала она сквозь слезы и взяла его за руку. Его ладонь оказалась совсем не той, что была ей знакома: громадная, шершавая, мозолистая.
– Поедем ко мне. – повторила Настя. – Никого нет дома.
– А где Николенька?
– На даче. С мамой. А муж в командировке. Я одна.
Она потянула его за руку, и Арсений позволил ей себя повести.
– Я только проездом, – процедил он наконец заранее заготовленную фразу. – На денек. Вечером в Южнороссийск.
Она удивленно глянула на него, но ничего не сказала.
Они вышли на Комсомольскую площадь. Площадь опять поразила Арсения – обилием людей, толкотней и новыми зданиями.
Настя вела его за ручку, как маленького.
– Метро же там, – уперся он, вдруг демонстрируя забытые навыки столичного жителя.
– А мы не на метро поедем, – весело сказала Настя. Настроение ее неожиданно переменилось, она стала радостной и деловитой.
Она подвела его к белой машине. Ключом открыла перед Арсением дверь. Усадила его на пассажирское кресло. Обошла авто, заняла водительское место.
В автомобиле пахло чем-то необыкновенным, головокружительным – наверное, ее духами.
– Плохо, что белая машина, – озабоченно сказала Настя. – Зимой очень пачкается. Но других не было. В Союзе надо лопать, что дают.
«У нее совсем другая жизнь, – подумал Арсений. – И мне в ней нет места».
– Ты умеешь водить? – спросил он.
– Уже умею, – засмеялась она.
Достала из-под сиденья радиоприемник, вставила его в гнездо. Включила. Откуда-то сзади донеслась мелодия. Арсений вздрогнул. Песня оказалась точно та самая, что он слышал посреди заснеженной улицы в Соликамске:
В этом совпадении заключался, возможно, какой-то знак. Какой-то символ.
Чтобы не зацикливаться на этой мысли, Сеня спросил:
– Кто это поет?
– «Наутилус Помпилиус».
– Кто? – не понял он.
– «Наутилус Помпилиус». Новая группа. Кажется, из Свердловска. Или из Ленинграда. А ты никогда ее не слышал?
– Да нет, слышал. – мотнул головой Арсений. – Но только один раз.
Она запустила движок и лихо вклинилась в дорожное движение. Количество машин вокруг них поразило Арсения.
Из радио приемника донеслась новая песня:
Москва казалась сейчас Арсению – после пермских лесов, колонии, Соликамска – столицей мира. На него наплывали громадные здания. Вокруг суетились машины. Когда авто тормозило на светофорах, водители-соседи непременно оглядывали через окошко Настю, многие шоферы улыбались или делали приветственные жесты.
– Женщина за рулем – в Москве это чудо, – пояснила, нахмурясь Настя. – Не то что в Лондоне или Париже.
– А ты была в Париже?
– Нет, мне… – она осеклась. Поправилась: – Мне рассказывали.
Арсений понял, что она первоначально хотела сказать: «Мне Эжен рассказывал».
Они сидели рядом, были наконец вместе – но изо всех сил избегали говорить о главном. Потому что слишком многое для них сейчас было главным: их общий сын, и Настин муж, и Сенины бабушка с дедушкой, и чудесное освобождение Арсения, и его дальнейшая судьба…