Обладатель великой нелепости, стр. 29
Гостья многозначительно безмолвствовала.
Мирослава Маркевича часто трясло, будто он ухватился за оголенные провода под высоким напряжением. Он уже совершенно точно знал, что не увидит следующее утро.
– Ч-что… вы собираетесь сделать? Я… – Маркевич скорее почувствовал, чем услышал, как она приблизилась. Оно…
И съежился, когда услышал голос:
– ТЫ ОТКРЫВАЛ АРХИВ…
Маркевич дернулся. Причем здесь архив?!
И вдруг вспомнил молодого человека лет тридцати, который приходил в больничное отделение на днях. В его дежурство. Хотел выяснить кое-какие детали, даже заплатил деньги. И он его впустил.
Это и был тот Грех, за который он сейчас понесет Расплату? Ведь он даже не понял, что именно интересовало визитера.
– Я не виноват! – проблеял Маркевич неожиданно пронзительным голосом. – Он… он заставил меня!
– ТЫ МРАЗЬ, ДОБРЫЙ ДОКТОР! – прохрипело Оно, наклоняясь еще ближе.
– Нет! Не так… не так! – Маркевич смекнул, что ляпнул не то, что следовало.
– МНЕ НУЖНО ИМЯ ВРАЧА, ПРОВОДИВШЕГО ПЕРЕЛИВАНИЕ… ТОГО ВРАЧА!
Переливание? Чего… крови? Да, верно, что-то такое в бумагах было.
Но врач…
– Я не знаю… не помню.
Плохой ответ, очень плохой – он будет наказан.
– ТЫ ОБЯЗАН ЗНАТЬ!
– Сейчас… сейчас… – Маркевич изо всех сил напряг память.
Он обязан знать.
Это правда. Потому что он действительно прочитал фамилию того врача. И он не хотел умереть смертью, которой мог наградить его Гость. В наказание за плохую память.
Маркевич радостно встрепенулся: какая удача!
– Лозинский… Точно – Лозинский! – но по-прежнему не решался посмотреть вверх.
Да, в стационарной карте того человека стояла фамилия Лозинского. Как можно было забыть! Теперь он поквитается с ним… Не взирая на ужас, Маркевич почувствовал дикое злорадство – он вернет долг этому неотесанному солдафону, который не далее, как сегодня днем, назвал его прилюдно «гребаным слизняком от медицины». И за это, и за все остальное.
Вот так, уважаемый коллега…
– АДРЕС! – голос Гостя был как шелест копошащихся в гробу жуков.
К великому облегчению и радости Маркевич смог без труда вспомнить нужный адрес, хотя приходил домой к Лозинскому лишь однажды, несколько лет назад, когда они еще не успели стать заклятыми врагами.
– УЧТИ, ЕСЛИ ТЫ СОЛГАЛ – Я ВЕРНУСЬ!
Маркевич ни на миг не усомнился, что Оно может выполнить свое обещание.
– Клянусь! Правда! – Его захлестнула сумасшедшая радость. Оно собиралось уйти. Оно просто хотело кое-что выяснить, и ничего больше. Оно не собиралось его УБИВАТЬ!
– ТЫ ПОНЯЛ МЕНЯ… ДОБРЫЙ ДОКТОР?
Оно снова опустило свою огромную руку Маркевичу на плечо. И стиснуло с ужасной силой. Врачу показалось, что его рука выдавливается из плечевого сустава. Маркевич издал череду судорожных свистящих звуков, чувствуя, как опорожняется его кишечник, словно в штаны полился горячий пластилин…
– ТЫ ВЕДЬ… ДОБРЫЙ ДОКТОР? – прохрипело Оно ему в самое ухо.
– Н-нет!.. Нет! – заплакал Маркевич. – Я плохой… я очень плохой…
Оно отпустило его плечо.
И Маркевич услышал, как Гость… уходит!
Облегченно вздохнув, он продолжил смотреть в пол медленно стекленеющими глазами.
И только испуганный скрип форточки нарушал тишину…
Глава 4
За порогом
Герман воспринял наступающую смерть, как нечто, дарующее освобождение.
Страха не было.
Все пережитое в последние дни уносилось куда-то в туманную пелену прошлого, не оставляя ни чувства утраты, ни сожаления… ничего. Картина собственной смерти, множество вариаций которой Герман нарисовал в своем воображении раньше, нисколько не походила на то, что происходило с ним теперь.
Он просто закрыл глаза, ожидая развязки.
ТЫ НА ПОРОГЕ
Он слышал, как лопаются, словно пузыри в кипящей смоле, набрякшие сосуды и вены; все тело нестерпимо пекло. Очаги пульсирующей боли перемещались от конечностей к груди, спине и лицу, а затем возвращались назад, захватывая все новые участки. Это продолжалось до тех пор, пока все тело не стало напоминать кусок агонизирующего трепещущего мяса, погруженного в кислоту.
Боль казалась невероятной, шокирующей – вынести такую пытку в обычном состоянии было бы не возможно, но Герман воспринимал происходящее отстраненно, словно наблюдатель, следящий через подзорную трубу, как средневековая инквизиция развлекается на площади, поджаривая на костре извивающегося как червь мученика.
Затем в его ощущениях что-то изменилось.
Конец?
ТЫ ПЕРЕСТУПИЛ ПОРОГ, ГЕРМАН
ТЫ ЗА НИМ
Герман внезапно обнаружил, что боль куда-то исчезает. Неопределенное время он провел в таком состоянии, когда, наконец, осознал, что продолжает… жить.
Боль сменилась повсеместным онемением, создававшим чувство подвешенности в НИГДЕ.
Наконец Герман решился открыть глаза и увидел, что, как и прежде, лежит на полу гостиной. Сквозь шторы в комнату уже проникали первые нерешительные лучи восходящего солнца.
Из кухни доносился звук льющейся в раковину воды; видимо, кран остался с вечера незакрытым. В гостиной продолжала гореть люстра. Все выглядело до странности обыденно и буднично: хозяева очень торопились на вечерний поезд и впопыхах забыли о паре мелочей – закрыть краны и погасить свет.
Герман пошевелился, затем сжал ладонь в кулак. Это, к его удивлению, легко получилось. Насколько он мог судить, мышцы сокращались нормально. Одновременно Герман отметил, что полностью лишен чувства осязания.
Он поднес руку к лицу, пытаясь ее рассмотреть в еще несильном утреннем свете. Рука имела странный, почти гротескный вид: она напоминала надутую резиновую перчатку, отчего выглядела раза в два больше. Кожа натянулась как барабан и покрылась расплывчатым узором красно-сине-лиловых пятен, наползавших друг на друга, как разводы краски.
Герман подумал о сосудах, капиллярах…
Невероятно, но он ЖИВ!
Пытаясь убедиться в реальности происходящего, он внимательно осмотрел другую руку. Затем, сделав некоторое усилие, сел. Боли по-прежнему не было, вернее, не было абсолютно никаких ощущений, словно все его тело было накачано новокаином.
Он опустил голову, осматривая себя полностью…
Но в этот момент чудовищные тиски сдавили его череп. Герман захрипел, к горлу подкатил огромный ком мучительной тошноты, которая, казалось, поднимается из бездонных глубин его собственного тела.
Приступ был подобен тому, что застиг его в машине, памятной ночью Погребального Турне.
Несколькими секундами позднее, сдавшись, Герман сорвался в черную пропасть…
Что-то назойливо жужжало у самого уха.
Герман открыл глаза. Одиноко горящая лампочка в четырехрожковой люстре, за окном темнота…
Сколько он пробыл без сознания?
Пятнадцать-двадцать больших мух с зелеными блестящими брюшками как крошечные бомбардировщики кружили над его головой. Герман неуклюже отмахнулся, чтобы их отогнать. Однако мухи проявляли странную настойчивость, словно не желали признавать, что он не является объектом, достойным их пристального внимания.
Поднимаясь на ноги, Герман машинально отметил, что, не смотря на явный интерес к нему, мухи не решаются садиться, словно что-то в нем и притягивало их, и пугало одновременно.
Оказаться на ногах удалось легче, чем он ожидал. Впрочем, Герман едва сразу же не растянулся на полу, как человек, впервые вставший на коньки. Он совершенно не чувствовал своего тела. Однако, закрыв глаза, мог точно определить положение своего тела. Повсеместное онемение избавило его только от чувства осязания – тело будто превратилось в человекоподобного робота-андроида, потерявшего управление. В остальном Герман чувствовал себя на удивление сносно. По крайней мере, физически.
Он сделал два неуверенных шага, словно заново учился ходить, и оказался рядом с тумбочкой. Взгляд упал на электронные часы с зелеными светящимися цифрами. Выяснилось, что скоро пять утра – он пролежал без сознания около двадцати часов!