Транквилиум, стр. 89
– Сравнительная история США и России с восемьсот тридцатого года. Около двухсот эпизодов, повлиявших на дальнейшее развитие. Эпизодов либо необъяснимых, либо… как бы сказать… с вероятностью исхода пятьдесят на пятьдесят. Например…
– Женя, я же просил.
– Понял. Короче: в истории России подобные эпизоды заканчивались в восьми случаях из десяти так, что приводили к неблагоприятным последствиям. В истории США – с точностью до наоборот.
– Ну, знаешь,.. так что угодно можно доказать. Выборка произвольная. Толкование произвольное…
– Я же сказал: доказать ничего нельзя. Все на ощущениях. На интуиции, если хотите.
– Вообще в этом что-то есть, – сказал задумчиво Пидмогильный. – Не зря штатники говорят, что Бог любит Америку…
– Дискуссии не будет, – сказал Парвис. – Женя, конкретно: наше вмешательство: оно что, все погубит? Начнется атомная война? Или цунами, землетрясения? Что?
Турунтаев пожал плечами:
– Я ничего не знаю о природе связи. Эрго: что я могу сказать о последствиях? Случится что-то. Нечто. Вот такие дела…
– Хорошо, что я тебя столько лет знаю, – вздохнул Парвис. – Другой бы давно…
– А, не стесняйся. Чокнутый, да?
– Чокнутый. Впрочем, все мы немного… того. Итак, другие возражения есть? Более конкретные?
– Семью бы притащить, – с тоской сказал Штоль. У него были мать, жена и двое детей.
– После того – Бога ради. А сейчас – нельзя упускать момент.
– Завтра будет поздно? – усмехнулся Быков.
– Совершенно верно, – без тени улыбки кивнул головой Парвис. – Дело обстоит так…
Сегодня все исчезало. До чего ни дотронешься… Испарилась из рук кофейная чашка, синяя с золотом; страусиное перо, которое Олив подняла с подушки стула; потом сам стул; тисненой кожи портмоне и в паре с ним очечник… Она боялась дотрагиваться до стен, прятала руки на груди – пока не поняла, что может и сама исчезнуть. В панике бросилась к двери…
Это было как пробуждение от долгого сна. За дверью сверкало море. Порыв теплого ветра приподнял ее и поднес к фальшборту. Палуба вздрагивала под ногами. Прилетали брызги. Море было без той лаковой пленки, которая прежде облекала всю воду. Барашки неслись стадами. Зеленовато-серые волны у самого борта то поднимались почти до самых ее ног, то проваливались так далеко, что подступало головокружение. Две чайки с криком летели справа, то обгоняя корабль, то отставая…
– Мадам, – сказал кто-то рядом, – как вы себя чувствуете? Мне кажется, прогулка вам приятна. – Он говорил по-русски, и это почему-то было неожиданно.
Она посмотрела на говорившего. Плотный невысокий мужчина (не джентльмен, именно мужчина) с давно не стриженой тупой бородкой и отвислыми щеками. Похож на мопса. На пожилого циничного мопса. Все видел, ничем не удивишь…
– Вы правы, сударь. Морской воздух излечивает меня от всех болезней.
И – что-то изменилось в его лице. Глаза распахнулись удивленно. Вот как: они голубые… Удивление, радость… что-то еще…
– Мадам Черри, вы… помните меня?
– Да, нас знакомили – если не ошибаюсь, на балу у Камиллы Роот. Как она поживает? Вы видитесь с нею?
Ах, какая гамма переживаний! Он в жизни не слыхал о Камилле Роот (и где он мог о ней слышать? – только что выдумала), но признаться в этом было выше его сил. Сейчас начнет врать…
– Я не знаком с этой леди, – не стал врать «мопс». – Но мы с вами представлены и встречались неоднократно. Может быть, вспомните вот так?
Он двумя руками взял себя за лицо и порвал его пополам. Голова ворона оказалась под лицом – черные перья, блестящие глаза, огромный клюв. Олив отшатнулась – не в страхе, а от неожиданности. Глаза ворона смотрели в разные стороны, и чтобы видеть ее, он держал голову в профиль. Профиль был гордый, как на старинной монете.
– Имя мое – Константин Михайлович, – глухо, как за занавесом, произнес ворон, а в ушах Олив зазвучало сзади и с маленьким запозданием, будто говорил переводчик: «Имя мое – Каин, и я готов стать Князем Мира Сего…»
Море подернула лаковая пленка.
10
Он думал всегда, что умирать страшно. Оказалось – нет. Внутри была пустота. Боль, дикая режущая боль, существовала как бы отдельно. Была лишь досада – да еще недоумение или обида, или то и другое вместе… Суки, подумал Баглай, мы же вам верили. Мы же вообразили – братья… Правду говорят: сколько волка ни корми… А ты его кормил? Нет, это все не то… Горячая жижица просачивалась между пальцами. Баглай старался не смотреть на живот.
Два удара широким штыком…
Когда морпехи тормознули машину, он выскочил первый. Подумал почему-то, что нужна помощь. Долговязый лейтенант выглядел именно так: будто нужна помощь.
И даже первый удар Баглай не воспринял как нападение. Скорее – как глупую шутку. Он поверить не мог, что эти люди захотят его убить.
Только второй удар штыком убедил его окончательно.
И – прикладом по голове…
Он очнулся, когда бээмдэшка обдала его горячим дымом и тронулась с лязгом. Он видел ее почему-то такой, какими рисуют машины ребятишки: скособоченной и нелепой. Незакрывшийся задний люк болтался, как садовая калитка. Кто-то изнутри пытался закрыть его, выпадал сам, его ловили… Черные морпехи сидели на броне. Их было так много, что Баглай испугался, как бы они не опрокинули машину…
Только позже, когда все стихло, когда он приподнялся и увидел себя среди аккуратно уложенных в ряд трупов в хаки, когда боль опрокинула его навзничь и заставила лежать неподвижно, когда, наконец, откуда-то пришли силы и он смог зажать раны сначала руками, а потом и перевязаться – он понял, что именно произошло…
Иуды…
Надо было встать, и Баглай встал. Надо было идти, и он пошел. Бесчувственные ноги с трудом находили дорогу. Все вокруг почему-то стало черным и желтым.
О чем-то надо было предупредить ребят… Даже после того, что неизбежно произойдет – надо предупредить. Предупредить – после… Он не понимал сам себя, но это было и не обязательно. Главное – дойти. Главное – дойти. Главное в этой оставшейся жизни – дойти…
Он знал, что это невозможно, но он знал и другое – что все равно дойдет.
Сначала он пытался считать шаги. Потом – сколько раз поднимал себя с земли. Потом – просто считать. До тысячи, до миллиона, до миллиарда. До Солнца всего сто пятьдесят миллиардов шагов. Пройдем… Солнце было жирно блестящим желтым шаром, похожим на головку сыра.
Как в анекдоте про пьяницу, гуляющего вокруг бочки… обнимающего фонари… Баглай никогда не отказывался выпить в доброй компании, особенно когда был помоложе, но ни разу не терял управления. Вот, наверное, как себя при этом чувствуешь… В какой-то момент он понял, что его сознание отключается на время, но тело ведет себя правильно, А то как же, подумал он, зря я его дрессировал? Впереди возник перекресток, и в следующий миг Баглай обнаружил себя лежащим на земле лицом вверх, чьи-то руки придерживали его за плечи, а еще чьи-то быстро и сильно обматывали его бинтом, и где-то плакала в голос женщина – Галка, с изумлением подумал Баглай, как она попала сюда? И тут он с пронзительной, будто обнаженным нервом, остротой почувствовал, как далеко от дома его занесло и как обидно пропадать здесь ни за грош…
– Он умрет, – жалобно сказала Светлана. – Если мы ему не поможем, он умрет.
– Если поможем, тоже умрет… – Лев вытер о траву испачканные руки. – С такими ранами не живут…
– Красивый, – она вздохнула со всхлипом. – Жалко…
– А они нас жалеют?
– Да не в этом дело… Левушка, ему нужен врач. Придумай что-нибудь, умоляю…
– Ему нужен священник… да только не верят они ни во что, вот ведь беда…
Красивый чужак вдруг судорожно согнул ноги, зашарил руками, пытаясь перевернуться на бок. Открыл глаза. Каждый – сплошной зрачок…
– Галка, – неожиданно чисто сказал он. – Ты откуда здесь?
Сзади завопил разбуженный Билли. Светлана обернулась. Он стоял на сиденьи двуколки, держась за спинку, и старался обратить на себя внимание.