Транквилиум, стр. 72
– О-о… Это краеугольный камень медицины вообще. Если бы врачи могли с уверенностью отвечать на такой вопрос… Пожалуйста, целый букет: Наркотики. Алкоголь. Сифилис, который она перенесла и от которого каким-то чудом излечилась. Длительное существование под чужим именем… кстати, вы не выяснили, как ее звать на самом деле?
– Выяснили.
– И?..
– Эдит Черри.
– К чертям можете идти сами. Не доверяете?
– Скорее – проявляем заботу… Марин навещает ее?
– Да. Хотя и не часто.
– Это понятно: он редко бывает в столице. Как вы считаете: какие отношения их связывают?
Богушек медленно посмотрел на него, медленно же вынул портсигар из кармана своего нелепого сюртука. Портсигар был дешевый, из кожи и меди.
– Курить будете? – предложил Роману Венедиктовичу. – «Санатана».
– Спасибо, – Якоби выудил толстенькую коричневую, с двумя золотыми колечками, папиросу. С удовольствием понюхал ее. Незажженная, она издавала сильный и сложный аромат. – Эх, когда теперь в Аркадии побываем…
– Боюсь, не скоро… – Богушек чиркнул спичкой, дал прикурить Роману Венедиктовичу, прикурил сам. Выпустил косо вверх струйку дыма. – Значит, вас интересуют отношения внутри этого странного дуэта… Леди, как мне кажется, просто любит его. А у него – все гораздо сложнее. Во-первых, его терзает сильнейшее чувство вины. Не слишком понимаю, почему. Возможно, он-то ее как раз и не любит… Во-вторых, присутствует некий элемент, сходный с религиозными обетами. Но даже это объяснимо и понятно… но вот поверх всего этого я улавливаю какое-то лабораторное, холодное любопытство. Он сам его стыдится, но избавиться не в силах. Однако в чем предмет любопытства – я не могу даже предположить…
– Может быть, он ждет, что будет, когда она проснется?
– А что может быть?
– Не знаю… Знаю только, что по роду деятельности Марин имеет доступ к разнообразным наркотикам. Не исключено, что он давал ей пробовать…
– Для этого надо быть совершеннейшим чудовищем, – покачал головой доктор.
– А он и есть чудовище. И в то же время – один из несчастнейших людей в этом мире, будь он неладен… Как на ваш взгляд: сколько Марину лет?
– Н-ну… на вид – тридцать пять, тридцать семь. Он моложав, конечно, но если присмотреться…
– Ему двадцать один год.
– Не может быть…
– Ему двадцать один год.
Шли так: впереди Сол, обросший неопрятной бородой, в разодранной клетчатой рубахе, и Дэнни Кастелло, якобы лейтенант флота, а на самом деле (Вильямс знал это достоверно) – недавний, семьдесят девятого года, эмигрант из Соединенных Штатов, сумевший сбежать из транспорта на Хармони, бродяживший года три в районе старой столицы, а с началом смуты и войны предоставивший себя душой и телом в распоряжение контр-адмирала Аллена – того самого, который не признал власть трудовиков и увел свою маленькую эскадру на остров Эстер. С ним подружился Сол, когда расследовал странную смерть Аллена. И Сол же привел его под очи Вильямса… За ними шла первая дюжина пленников. Они волокли тележки с водой и продовольствием. Между первой и второй дюжинами держались Эндрью и Мервин, молодые солдаты, взятые палладийцами в плен на острове Середец и переправленные год назад в секретные лагеря на Эстер. Поведение их в плену было безупречным, о чем и сообщалось в личных листах. Особого рода значок стоял в конце, перед подписью Евгения Демихова, какого-то там советника, а на деле – одного из виднейших палладийских форбидеров. То есть: ребята посвящены и готовы на все. Вот и получается, что – на все… Вторая дюжина пленников волокла деревянные шесты, ремни, веревки… Замыкали колонну сам Вильямс и сержант Баттерфильд. Все были грязные, оборванные, измученные. Путь, на который полковник отводил первоначально десять дней, занял уже две недели, и не было видно конца…
Воды на обратную дорогу уже могло и не хватить.
Теневой мир влиял на всех по-разному. Этого Вильямс не учел при подготовке. Скажем, старине Бэдфорду было все равно, где находиться – по ту или по эту сторону реальности. Марин-старший лучше чувствовал себя в тени – там на него нисходила легкость и выносливость. А вот сам Вильямс напротив – будто приобретал по небольшой, но свинцовой гирьке на каждой руке и ноге. Требовалось больше сил для каждого движения, расстояния казались огромными… И на пленников все это тоже влияло, и кокаин помогал не настолько, насколько можно было ожидать, и чем дальше, тем слабее… а скорость отряда, как всегда в этой жизни, измерялась по слабейшему… благо, все-таки не по мне, с мальчишеским самодовольством подумал Вильямс. Силы откуда-то еще брались.
Сам он кокаином не пользовался, хотя соблазн был. Но – требовалось сохранять ясность. Взвешенность оценок. Особенно – относительно запаса сил. Его просто могло не хватить на обратный путь… равно как и воды.
Тяжелее всего было не вечерами – усталость валила с ног, и тупость, обретенная за шестнадцать часов непрерывного переставления ног, не позволяла предаваться горестным размышлениям, – а утром, после очередной пережитой ночи, когда ничего не происходит и не может произойти – но чувство, но привкус неимоверной, невообразимой пустоты на тысячи миль вокруг – огромный ящик с песком, и в центре три десятка мельчайших мурашиков, сбежавших из родного муравейника в поисках приключений – это чувство давит на душу с такой силой, что душа плющится в мелкую монетку, и какой стороной упадет она утром – о том не знает никто ни на земле, ни выше (если оно все еще где-то есть, это «выше»…); и бывали утра, когда просто хотелось отойти к ближайшему камушку, куда бегали справить нужду, и справить самую последнюю нужду из верного «сэберта» в правый висок.
Но – надо было поднимать пленников, и гоняться за теми, кто норовил убрести подальше, и бриться, и выдавать каждому его первую дозу порошка. И – шестнадцать часов шагания, пыли, криков, понуканий, подниманий павших и легших, рукоприкладства и стрельбы в воздух…
Смешно. Если бы они догадывались, насколько они нам нужны, они бы заставили нести себя на руках всю дорогу… и мы несли бы, вот в чем дело…
Мы бы несли…
Он вспоминал, как нес Олив. Это было сто лет назад, нет, гораздо больше ста. Это было несколько жизней назад. Она убегала с ним, молодым майором из дома своего первого мужа. Или второго… не помню. Помню, что ей было семнадцать, она была прекрасна и отважна, сумасбродна и весела, и до ожесточения любила жизнь. Какие могли быть дома, какие мужья?.. Он носил ее на руках, каштановые волосы разлетались… было много солнца. Да, было ослепительное солнце, свет его проникал даже сквозь стены, и они светились медово…
На пятнадцатый день пути умер первый пленник. Угрюмый сутулый каторжник Холл, угрюмый и жилистый, никто бы и подумать не мог, что из него из первого вытечет, вытопится вместе с потом жизнь… он упал перед своей тележкой и не встал больше.
По расчетам, идти предстояло еще три-четыре дня.
3
Около полудня взрывы прекратились, и еще через час на уазике подъехал сам Адлерберг, саперный майор, рыжевато-белесый, в мешковатой солдатской хэбэ, пыльных сапогах и пилотке, натянутой на уши. Любой комендантский патруль в любом Урюпинске упек бы его на губу, не считаясь ни с чем. Он производил впечатление патологического разгильдяя и криворучки. На самом же деле – лучшего мостовика, дорожника и минера в одном лице в армии просто не было, афганская выучка, сам генерал Громов рекомендовал…
Перевод год назад в спецгруппу он воспринял с удивлением, но недовольства не выразил. Туров с некоторым опасением относился к нему: Адлерберг то ли абсолютно не понимал, где он сейчас находится, то ли понимал, но тщательно скрывал – а значит, понимал слишком много. И то, и другое вызывало настороженность…
– Товарищ генерал-майор, – обратился он к Зарубину, щурясь от солнца; ресниц у него не было совсем, веки всегда были красные и распухшие. – Дорога готова. Сам проехал: на равнину выход есть. Танки пройдут. А дальше можно и так, за бульдозерами…