Транквилиум, стр. 102
На острове Волантир сотни людей бежали, карабкались, ползли к заросшей мелким кустарником плоской вершине горы Самерсон. Там уже были построены в три концентрических круга семьсот человек, держащих тучи над островом. Теперь, повинуясь неясному и неодолимому импульсу, к ним прибавлялись новые, новые, новые люди. Если бы можно было посмотреть на это сверху, то наблюдатель увидел бы странную фигуру: косой крест с вписанными в пространство между лопастями: кружком, птицей, головой зверя с рогами и двойной молнией. Если бы этим наблюдателем был Вильямс, он подумал бы, что видел где-то этот знак. И если бы ему подсказали, вспомнил бы, где именно: на том монументе, который он уничтожил полтора месяца назад…
Нет, была одна женщина… как ее звали? Олив Нолан. Она не поддалась тогда, в театре – и потом… да, во время одной из бесчисленных мистерий где-то на юге – тоже была она! Самсон сжал виски. Что-то творилось с головой: с памяти будто отдирали присохшие бинты. Вот он и его полчища кошек – гроза предместья… дом номер восемнадцать, пятый этаж, девочка с голубым бантом… а почему просто щелчка?.. легонько ткнул его в лоб пальцем, и эта громадина грузно осела на задницу… хочешь полизать пятки? На, полижи… со своими кошками трахайся, понял?.. я буду тебя учить, мальчик – и характерный прищур на один глаз, и взгляд добрый, очень добрый…
Да что же это?.. Он вскочил. Мир вдруг раздвоился: неистовая буря бушевала на море, горы вод шли таранами на берег, и берег сотрясало от этих ударов… и одновременно в свете низкого, уже сползшего с неба солнца лениво катились долгие пологие волны, поднимая и опуская бесчисленное количество разноцветных лодок, лодчонок, катеров, других скорлупок, на которых комочки мыслящей глины приплыли сюда воздать почести повелителю мира… и одновременно – самому ничтожному из ничтожных, потому что мнение человека о себе – знаменатель некоей дроби…
Олив Нолан! Олив Нолан, неподдавшаяся! Где ты?!
Неистово тянуло в себя пространство полета между жизнью земной и просто жизнью. Самсон задохнулся хлынувшим в лицо ветром. Небо и море менялись местами, и высоко взлетала земля, чтобы кануть…
Олив!!!
Я здесь, сказала она. С пурпурного неба спускался зеленый столп. Может быть, так видит муравей падающую с ложечки каплю меда. У этой зелени свои причуды, подумала она. Бедный Каин…
Им только что открылись иные поля. Опрокинутая полая пирамида, черные и белые клетки, знакомые буквы и неизвестные символы. Вот, говорила Олив и трогала букву, и та сейчас же наполнялась внутренним светом. Вот, вот и вот. Это тебе нужно сделать, чтобы… А это – чтобы… Она говорила и тут же забывала, а Каин, раскрыв в растерянности клюв, стоял и смотрел на неизмеримую мудрость древних. Ты думал, это будет просто, сказала Олив. Ты думал… Но тут пропела труба, и она обернулась. Потом ее позвали.
Нет! – закричал Каин. Не уходи! Я не найду дорогу…
Наверное, не найдешь, подумала она спокойно. Но кто же мог знать, что меня позовут…
16
Петр Сергеевич Забелин в боях «до Вомдейла» (это выражение сразу привилось, выражая многое) ранен был трижды, и все три раза чудесно легко: в ухо, в левое предплечье и в спину, в мякоть лопатки. По поводу последнего он втайне переживал, так как не станешь же всем объяснять, что снаряды рвутся и позади наступающей пехоты. Тем более, что ранение сквозное, и предъявить в качестве доказательства нечего. Все же с этим болезненным, но пустячным повреждением он попал на два часа в госпиталь – и вышел оттуда не просто потрясенный, а – раздавленный, распластанный волной страданий, которая прокатилась по нему…
Говорили, что сошел с ума один из хирургов, видя, какие раны причиняют маленькие остренькие пульки автоматов спецназовцев – и будучи ничего не в силах сделать. Легкие, печень, кишечник – одним выстрелом прошиты в сотне мест. Или – вырван кусок грудной клетки, человек еще жив и даже почему-то в сознании. Или…
Не было умения работать с такими ранами, не было инструмента, не было нужных лекарств. Благо, хватало кокаина: его кололи всем, и обреченные умирали незаметно для себя, а муки искалеченных были приглушены и отодвинуты.
Ему самому впрыснули два кубика под кожу, и обратный путь в бригаду как-то смазался, стерся, лег рядом с полузабытыми снами.
А, когда он вернулся, бригада уже ушла в бой. И все, что ему осталось – это считать дымы сгорающих танков и бессильно сжимать кулаки: пройти сейчас туда, к своим дерущимся солдатам, он не мог: батареи майора Зацепина двумя плотными залпами забрызгали ипритом всю низину…
Потом ему доложили, что бригада погибла вся, до последнего человека.
Только к полуночи он узнал, что это неправда. Тридцать два бойца были невредимы и еще одиннадцать имели ранения. Но он успел пережить смерть их всех…
Вообще потери экспедиционного корпуса в этих боях были колоссальны. Еще не подобрали всех убитых, а счет уже перевалил за пятнадцать тысяч. Раненых было много больше.
Настроение в лагере было угнетенное, и не столько потерями, сколько тем, что противник вырвался из расставленной ловушки и ушел – и еще тем, конечно, что сверхоружие, о котором так много шептались у костров, было применено – а противник все равно вырвался и ушел, и ищи его…
И только очень немногие, и Забелин в том числе, понимали, что рана противнику нанесена смертельная, что теперь – все. Главное – горючее, а его у спецназа больше не было. И негде было пополнить запас патронов и снарядов…
Ну, сколько они еще пройдут? Он стал вспоминать свое армейское детство. Если с подвесными баками – километров триста… Были на них подвешены баки? И остались ли целы? Вряд ли кто ответит… Не уцелел никто из тех, кто ответить мог бы.
– Мистер Забелин! – вдруг услышал он и оглянулся. Между кострами, обегая сидящих и даже перепрыгивая через кого-то, к нему мчался Джим Мэсси, бывший солдат вьетнамской войны, бывший бухгалтер в какой-то маленькой фирме в городе Топика, штат Канзас, бывший рэйнджер в заповеднике Йеллоустоун… Оттуда он и попал в Транквилиум. Не принято было выяснять – почему… – Мистер Забелин, мы все здесь!
Как фейерверк – мы!!! – все!!! Петр Сергеевич страшными глазами смотрел на него, боясь поверить.
– Джим, – сказал он, наконец. – Веди.
Они в основном лежали – оставшиеся в живых. На первый взгляд, их было даже много – но они просто сгрудились у одного костра…
– Ребята, – голос вдруг пропал. – Ребята – вы… Мне сказали… что всех! Понимаете – всех!
– А так оно примерно и получилось, – сказал, не вставая, Саша Брыль, заблудившийся когда-то амурский рыбак. – И не столько спецназ нащелкал, сколько потом наша же артиллерия накрыла. Гриня со своими рванул было за колонной вдогон – и все, ни одного не осталось…
– Как я мог так не успеть… – Забелин опустился на корточки. – Мне бы на полчаса раньше вернуться…
(Он еще был здесь, переживая радость нечаянного обретения и горе верных утрат, а из штаба уже торопился адъютант с пакетом, в котором лежало предписание: подполковнику Забелину Петру Сергеевичу передать командование бригадой заместителю и немедленно отбыть в распоряжение командующего корпусом адмирала Виггелана. Дата, печать. Подпись адмирала, всегда четкая, на этом документе плывет…)
– Ничего не изменилось, – сказал Глеб, тяжело отпивая тепловатый чай. – Пойми – ничего не изменилось. Я – это я. Ты – ты. Она – она…
– Ты врешь, и не искусно, – сказала Светлана. – Только я тебе все равно верю. Это ты знай, пожалуйста.
– Пусть вру, – согласился Глеб. – Просто я это именно так понимаю.
– Да, – ее начинало нести, следовало сползать со скользкой дорожки, но вот не получалось. – Вполне традиционный мужской подход.
– А я и не стараюсь быть особо оригинальным…
Все старались держаться подальше от них, так деликатно ссорящихся. Лишь Олив, похожая на тихую ночную мохнатую бабочку в своей слишком просторной беличьей куртке, то и дело оказывалась рядом, скользила взглядом по лицам, чуть хмурила брови, вслушиваясь в слова… Она пока ничего не понимает, сказал Глеб сразу же, еще вчера. Но это пройдет, пройдет, это временное оглушение…