Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга вторая, стр. 33

Филадельф во времена учения предупреждал... знание лишает воли. Не всякое знание, а то, которое и избыточно, и недостаточно в одно и то же время.

Такое рано или поздно случается с каждым, ищущим пути. Но, пожалуй, Алексея это безволие поразило в самый неподходящий момент. Надо было что-то делать, собирать известия, драться – а он просто ждал, когда что-то произойдет. Не зная при этом, что именно должно произойти.

Иные дни он проводил целиком на озере... смотрел на гладь, на отраженные огненные деревья, на вянущие тростники, слушал шелест и плеск, вдыхал запахи полной воды, тины, темного сырого песка... По тростникам бродили цапли; изредка откуда-то от островков прилетала семейка молодых белых пеликанов, устраивала шумную возню. По другому берегу, а вернее, по дамбе, насыпанной когда-то давно и разделившей длинное озеро на два поменьше, проходила дорога; он видел вдали очень маленьких лошадок и почти не видел людей.

Еще он бродил по лесам. По прозрачным рощицам, взбегающим на пологие холмы. У него появилось любимое место... купа рябин. Рядом с ними был выход подземного ручья, сейчас почти иссякшего. Два замшелых камня, и из-под них – корытце очень светлого песка...

С матерью он встречался лишь за ужином – даже в те дни, когда совсем не выходил из дому. Она не докучала ему ничем, и уже за одно это он был ей благодарен.

И за ужином, подчеркнуто скромным – негоже роскошествовать во времена бедствий – можно было молчать и лишь слушать... и даже не слушать.

Он слушал. День ото дня все внимательнее.

С какого-то времени отступили истощающие сны. Вернее, он продолжал их видеть, но уже как бы через завесу.

Несколько раз прилетал ангел. Оставил записку... «Мы продолжаем ждать».

Алексей рассеянно скомкал ее и куда-то забросил.

Иногда высоко в небе кружили громадные птицы.

В доме случались новые люди. Кого-то из них он смутно помнил. Люди задавали вопросы или приносили известия. Бессмысленные и бесполезные, как прошлогодние предсказания погоды.

Продолжала литься кровь.

Воюющие стороны, совсем недавно перемешавшиеся, разделились, как вода и масло. Степняки отошли к побережью, или были прижаты к побережью, или отрезали конкордийцев от моря – в сущности, это было одно и то же, только разными словами и с разными чувствами. Люди-птицы провозгласили трехмесячный траур, а значит, нейтралитет. Все били крайнов и саптахов, а может быть, это саптахи и крайны били всех без разбора...

Кесаревна Отрада объявилась в Петронелле – в сопровождении каких-то высоких чинов из людей-птиц. Она была теперь единственной законной наследницей. Готовилась ее свадьба с Венедимом, и вокруг этого завязывались всяческие интриги...

Страшной смертью умер чародей Якун Виссарион... среди бела дня при скоплении многих людей был разодран когтями невидимого зверя...

Вандо Паригорий медленно гибнет от закупорки кровяных жил... обе ноги уже мертвые, гниют на живом теле...

На материке началось моровое поветрие, следует ждать и сюда. Крысы начали покидать города...

В местах, из которых выбиты были степняки, находили расчлененные и объеденные человеческие тела.

Конкордийские конники отбили из плена у степняков своего командующего, Демира Иерона, необычным образом сращенного с женским телом... Четырехлетний мальчик в недальней деревне Стопида начал прорицать истины... И так далее.

Скоро все это кончится, вяло думал Алексей.

Своего рода осень... Он сам не знал, откуда эта уверенность.

За эти недели он вновь обрел утраченный слух и умение подчинять небольших животных. В каком-то смысле он становился прежним.

Только – для чего?

Оставалось ждать, ни на что не надеясь.

В один из тихих дней (белесоватое небо и струнки паутин) Алексей сидел в оплетенной хмелем беседке и чистил оружие. «Марголин» разложен был на чистом платке, образуя собой энергичную надпись неизвестными иероглифами.

«Шерифф» покоился пока в стороне, обрамленный заколдованным кругом своих шести патронов. Ружейного масла, понятно, в природе не существовало, и Алексей использовал веретенное.

Он заканчивал сборку пистолета, когда за выпущенную далеко отсюда ниточку слуха кто-то зацепился. И тут же, немедленно, его ожгло невидимым хлыстом – несильно, будто от неожиданности у бьющего дернулась рука, но он успел с собой совладать.

Алексей торопливо вогнал снаряженную обойму в пистолет, потом набил барабан «Шериффа». Револьвер он сунул за пояс сзади, пистолет оставил на столе.

Он не знал (не знала и мать), кому из предков, когда и почему пришла в голову эта блажь, – но цоколь беседки был сложен из того самого белого камня... Минут через пять показался гость.

Фигурой идущий к нему человек был смутно знаком, однако вот лицо, Алексею показалось, он видел впервые.

Вокруг человека будто бы дрожал и переливался воздух...

– Вот и встретились, – сказал человек, почти не разжимая губ. – Как там говорят, на дне Кузни? Если гора не идет к Магомету...

– ...то это фальшивый Магомет, – подхватил Алексей.

Теперь было ясно, почему он не узнал гостя. Потому что – узнал сразу, но не сумел поверить себе. Поскольку слав Апостол давно перестал быть славом Апостолом...

– Как мне называть тебя? – спросил Алексей.

– Зови, как звал прежде, – сказал гость, осторожно присаживаясь на скамью беседки. – Думаю, это правильнее.

– Вот так, да? – удивился Алексей.

Гость кивнул.

– Ну, хорошо... Апостол. С чем пожаловал? Или просто – погостить?

– За советом, – сказал гость. Он посмотрел куда-то через плечо Алексея.

Да, подумал тот. Апостолу было двадцать... нет, двадцать один. Этому же – все сорок пять. А внутри... сколько же ты живешь на свете, Полибий?

И все же ты просишь называть себя Апостолом... Долго ничего не было сказано.

– Я пришел за советом, – наконец медленно повторил гость. Вдруг он заговорил горячо и быстро... – Да, мне гораздо раньше нужно было понять, что и я – фигура на доске, что меня двигают и устанавливают, на меня отвлекают силы врага... и чем больше я выпячивал себя, тем в большей зависимости оказывался... а мои мысли становились чужим достоянием, или вдруг превращались во что-то жуткое, при этом как бы и не меняясь... Чего я хотел?