Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга II, стр. 46
Смотреть нельзя.
Только на пламя. Охватывает зубья, греет их… хватит ли сил у огня?
Начинает припекать руку. И не перехватить…
Замри. Вспыхнула и погасла белая искорка.
Замри. Смотри в огонь. Руки нет.
Замри. Это не твоя боль.
Замри…
Искра, искра, ещё и ещё, разбежались – белая ослепительная полоска – огненный шар! Потускневший огонь лучин рассыпается, падает в воду, в воде отражается железное пламя, резкий запах опаляет ноздри, ползи назад, назад, ещё чуть-чуть, всё, можно встать, мой лук, рука в огне, на остатки настила грудами валят хворост, поджигают, Живана бежит, прыгает, её принимают, помогают устоять, ведут, сзади треск и вопль, что-то валится в воду, и гудение пламени, и отчаянный крик на том берегу, там кто-то ещё был жив…
Мелиора. Кесарская область
Недалеко от Артемии, в деревне Гроза, в опустевшем лагере тысячника Симфориана, – истаивал в бреду десятник Азар. Культя вдруг воспалилась необыкновенно, и старая ведима, призванная к раненому самим грозным тысячником, сделать не могла ничего. Был ли то яд, или болезнь прицепилась, или злая чара – даже этого определить она не могла. Будто все силы здоровые из него выпустили, сказала она Симфориану, и не знаю, чем напоить и что приложить… первый раз вижу такое. Лечи, бабка, мрачно сказал Симфориан, друг он мой, поняла? Поняла, родной, как не понять…
Азару виделся огонь – и ползущие сквозь огонь скрежещущие железные твари. Почему они не горят, кричал он, почему не горят?..
Повсеместно
Вдоль всей трещины, рассёкшей наискось землю, из пепельных пятен выбирались железные чудовища. По неведению своему они ещё не боялись огня…
Глава десятая
Мелиора. Юг. Петронелла
Кесарь Радимир приходил в себя трудно, и Аэлла несколько раз по-настоящему пугалась, что не получится ничего. Вопль ужаса и смерти стоял над миром, и опускались руки… Но про эти её старания и преодоления он пока ничего не знал и пребывал в розовом полусне-полусмерти.
Потом ему явился чёрный однорукий ангел, коснулся крылом лба и велел: встань.
С той минуты он начал просыпаться, переходя из размытого золотым туманом видения в закопчённую тесную клеть. Это было мучительно, но неизбежно.
Волны яви нагоняли его, захлёстывали, было нечем дышать. Так длилось долго. Потом он сдался. Белой болью наполнился череп.
Если бы его не держали, он разбил бы голову о стены.
Вернулось забытьё, но уже другое забытьё.
А потом он проснулся, как будто ничего и не было. Горела каменная лампа, тусклый свет лежал на спящей сидя ведиме. Лепетал дождь. Пахло сырым мхом и дымом. Кесарь Радимир помнил всё и ни о чём не жалел.
Где-то
Может быть, я правда произвожу впечатление набитой дуры, думала Отрада, шагая вслед за Отцом по жёлтой песчаной аллее к странному дому с открытой верандой во всю длину фасада, но без единого окна. Лишь под самой крышей, на уровне третьего, а то и четвёртого этажа, виднелись длинные и узкие горизонтальные прорези… Это хорошо, пусть он думает, что я дура, это не обидно.
Но я же осталась в тех штанах и той куртке, которые были на мне, которые купил Алексей. Хороша, однако, свадебка… невеста в дранье…
И револьвер. И патроны для него.
Что-то постукивало, что-то просилось наружу из запретных ящичков памяти.
Огромные чёрные стражи, которым Отрада была по пояс, шагнули вперёд и склонились в поклоне.
И другие, словно туго скрученные из колючей проволоки, гибкие и быстрые.
И третьи, не закованные в броню, а – откованные из брони…
Они взошли на террасу дома, Отец, Отрада и Аски. Кусок стены перед ними вдруг беззвучно провалился и уехал в сторону, открывая пустоту внутреннего пространства.
Полумрак, простор, прохлада…
Склон, чуть выпуклый и пологий, заросший жёлтыми цветами, похожими на лесные лилии, но крупнее, и не по два-три цветка на стебле, а по десятку – как колокольчики. Солнце недавно зашло, от земли отходит жар. Одуряющий запах мёда…
– Это тебе, – сказал Отец. – Поживёшь некоторое время здесь. Можешь делать всё, что захочешь.
– А как же…
Он понял её.
– Пусть это тебя не волнует. Йир получит именно то, что просит, – дословно. Понимаешь?
Отрада поняла – но не умом. Медленно кивнула…
Отец легонько подтолкнул её в дверь. Сам – порог переступать не стал. Дверь скользнула на место. Несколько секунд была видна светлая щель, потом исчезла. Отрада, не веря глазам, протянула руку. Да. Будто ничего не было. Пологий склон. Несколько деревьев наверху.
Запах мёда вливался в ноздри, проникал в мозг, тревожил. Отрада села на землю – вдруг перестали держать ноги. Потом – обхватила голову руками, повалилась в траву лицом…
Пришла дрожь.
Всё, что происходит сейчас, уже происходило с ней однажды. И тогда это кончилось… это кончилось…
Агат! Агат!!!
Память хлынула в брешь.
Отрада закричала. Она пыталась заткнуть себе рот руками, но всё равно продолжала кричать…
…и позже, когда всё отхлынуло, когда она уже лежала, скорчившись, в какой-то продолговатой ямке, выложенной мягким тёплым мхом, окаймлённой кустами с густыми фиолетовыми листьями, Аски прижалась к ней сзади и дрожала, – когда уже можно было без страха пораниться о зазубренные края брать осколочки памяти и рассматривать их – она всё равно не могла по-настоящему поверить в это обретённое прошлое: слишком жестоко, слишком унизительно, слишком ненужно…
В какой-то момент этого затянувшегося разглядывания осколков она поймала себя на том, что была благодарна Отцу – именно за лишение её памяти. И, как следствие, – за то, что сейчас она не сходила с ума, а лишь испытывала обычное отчаяние и обычную боль – то, из чего и состояла вся её небольшая жизнь.
Из-за этого насилия над памятью она утратила ещё и чувство времени и цельности произошедшего, оно не восстанавливалось целиком, а – по каким-то эпизодам, сценам, обрывкам разговоров… и только её ночь, единственная ночь с Агатом – помнилась вся. Без трещин и изъятий.
Агат…
Племянник Отца (если она ничего не путает в здешних родственных отношениях), чуть старше её годами и намного опытнее, совершивший не два и не десять таких путешествий, как она – потому что из этого мира, высшего по отношению к миру Богову, к Ойкумене, можно было попадать куда угодно… ну, почти. Ей было с ним просто и легко… а потом оказалось, что ему можно рассказывать всё, а потом она поняла, что без него не может. Это было совсем не так, как с Алексеем, а – весело и без надрыва, Алексей был теперь страшно далёким и казался… тяжёлым, что ли… Он словно что-то требовал от неё, а Агат – Агат только давал. И она поняла, что когда-нибудь сможет всё-всё объяснить Алексею, и он её поймёт…
А потом всё кончилось буквально в два дня. Это были самые раскалённые и зазубренные осколочки памяти, которые невозможно было долго удерживать перед внутренним взором…
Мелиора. Фелитополь
Жреца Парда странным образом зарезали во сне, и после этого остатки армии вторжения было уже не спасти: бежали сдаваться поодиночке, бежали сотнями, тысячами… Счастье, если в бегстве своём попадали на славов; ополченцы же и азахи, предварительно разоружив, вырезали пленных поголовно. Некуда было их деть, нечем было кормить. Но – бежали всё новые и новые…
В какой-то момент кончилось и это. На степняков, даже с оружием, просто не обращали внимания – если те не позволяли себе разбойничать. Разбойников же казнили, не разбирая, какого они племени. Во многих деревнях степняков охотно нанимали для охраны огородов, полей и амбаров – поскольку те соглашались нести службу за кров и скромную кормёжку.