Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга I, стр. 23

Глава седьмая

Кузня

Обед с терпким терновым вином был превосходен, а вот визит к аптекарю оставил тягостное ощущение. На обратном пути к трактиру Алексей покаялся, что ослабил бдительность и не прослушал дом аптекаря перед тем, как войти. Саня поняла, почему: площадь постепенно заполнялась людьми, стало шумно, и Алексею пришлось бы пережить настоящие страдания, решись он на такой шаг. Но вот теперь приходилось гадать: то ли аптекарь всегда такой квёлый – то ли в доме кто-то скрывается, а он боится ненароком выдать его. То ли, наконец, это у них самих от долгого пути обострилась подозрительность…

Был аптекарь толст, потен и неопрятен. Покупателей он встретил за короткой стойкой, частично разгораживающей небольшую комнатку на две неравные части: поменьше – для покупателей (троим уже было бы тесно), побольше – для него самого и для белых шкафов, затянутых вместо стекла промасленной бумагой. Запах в аптеке стоял странный, совсем не аптечный, но определить его ни Алексей, ни Саня не смогли. Несомненно присутствовали в этом букете то ли ароматы нефти, то ли ароматы гнили. Будто крыса утонула в солярке…

Газолин он был готов продать, не слишком дёшево, но приемлемо. Два бидона. Чуть позже мальчик доставит их на постоялый двор. Что? В трактир Акакия? Хорошо, пусть будет трактир (короткий подозрительный взгляд)… Но заплатить лучше сейчас, непосредственно ему… шестнадцать грошей за фунт, сто десять фунтов… как мальчик понесёт? Он повезёт на тележке. До постоялого двора… Ах да, в трактир. Итого двенадцать марок двадцать два гроша и мальчику сорок грошей… нет, давайте мне, так лучше, иначе он их тут же проиграет в пристенок…

Алексей долго расплачивался, озирался по сторонам, рассматривая чучела летучей мыши, совы и громадной жабы, стоящие на узкой полке под самым потолком и уже почерневшие от копоти, приценивался к собачьей желчи, не купил – дорого… Аптекарь потел от тщательно скрываемого напряжения.

– Может быть, у него понос? – предположила Саня, когда они вышли наконец из аптеки. На площади уже кто-то собирался жарить мясо, вздувая для этого скверный каменный уголь, но даже и с такой добавкой воздух казался восхитительно свежим. – И он просто не мог дождаться…

– У аптекаря? – усомнился Алексей.

– Кто бреет брадобрея? – Саня сделала движение рукой, будто вынимала из воздуха невидимое яблоко. – Впрочем, я не настаиваю… – шагнула чуть в сторону и сделала стремительное па неизвестного ей самой танца.

Она чувствовала себя удивительно. Будто полная сил, но одеревеневшая от долгого вынужденного лежания… нет – вырвавшаяся из засады… нет – бабочка, разорвавшая кокон…

В ней раскручивалась тугая пружина, и теперь нужно было только следить, чтобы пружина эта, не дай Бог, не сорвалась.

И в то же время где-то в подвалах души бился и просился наружу чёрный страх. Она знала, что он там.

За время их беседы с аптекарем площадь наполнилась людьми. Лавочники открывали свои лавочки, на простых столах расставляли вино и закуски. Кто-то торговал просто с табурета. Саня уже выяснила из разговора с аптекарем (он этого не говорил, но вовсе не обязательно произносить слова, чтобы тебя поняли), что живёт в городе семьсот одиннадцать человек, мужчин вдвое больше, чем женщин, детей мало, потому что многие рождаются мёртвыми или умирают в первые часы и дни. Есть люди по-настоящему богатые, почти как в прежние времена – это те, кто владеет делянами чистой земли; там они выращивают скот и кукурузу. Остальные, в сущности, работают на них и для них…

Она заставила себя перестать думать об этом – хотя, наверное, перестать думать было просто невозможно, и приходилось мириться с неизбежностью. Мир вокруг был видимостью, мгновенно застывающим миражом, и каждую новую деталь могли добавить лишь настоящие люди – в данном случае она и Алексей. Усложнять же этот кусочек Кузни не следовало, потому что искать выход в сложном мире, для которого не составлено карт, трудно… иногда – невозможно. Многие поплатились за безрассудство…

Но уж слишком щекотали ноздри запахи простых лакомств, лезла в уши варварская музыка механического пианино, подпрыгивали, зазывая покупателей, мальчишки в шутовских трёхрогих колпаках с бубенчиками… Ничего нельзя было сделать – разве что умереть. Мир строил себя сам и сам вытягивал ассоциации из почти безвольного, беззащитного подсознания – пока ещё медленно, но уже не слишком интересуясь мнением тех, кто бросил первый кристаллик в насыщенный рассол.

Алексей это тоже знал и понимал. Наверняка лучше, чем она, которая ещё не вполне умела пользоваться тем, что знала, что все годы изгнания… эмиграции, бегства?.. хранилось в её памяти, как в секретном фонде библиотеки. И теперь Алексей шёл сквозь веселую толпу, глядя поверх голов, непринуждённо покачивая лёгким длинным свертком и стараясь ничего вокруг не замечать… Впрочем, может быть, он просто размышлял или прислушивался.

Они совершили медленный, без малого часовой круг по площади и почти вернулись к тому месту, откуда начинали.

Воздух вдруг дрогнул и потёк. Все стали смотреть вверх. Саня тоже посмотрела вверх. Привычная уже дымка темнела на глазах, из-за островерхих крыш с оплавленными флюгерами веером тянулись чёрные крючковатые щупальца… Торговцы на площади хватали свой товар и исчезали. Скорее, скорее, бросил им кто-то, пробегая мимо. Многие люди спускались, вежливо толпясь, по каменной лестнице, ведущей в погребок под той странной вывеской "Братья и Сестры". Над дверью висел синий фонарь и медная пивная кружка.

Саня с Алексеем спустились последними. Маленький пузатый человечек, глянув на них свирепо, задвинул маслянистый засов. И буквально через несколько секунд по ту сторону двери раздался множественный шорох (ведро сухого гороха кто-то высыпал на железную крышу…), и дверь загудела от удара…

Начинался неожиданный и неурочный Бал Демонов. Никто живой, из мяса и костей, не мог уцелеть снаружи. Только те, о ком не говорят вслух. По крайней мере, так гласила молва.

Но здесь, по эту сторону железного засова, живым бояться было нечего.

Погребок имел форму кириллической буквы "П": у перекладины, за чёрной от времени и пролитого пива стойкой, неторопливо, но очень быстро распоряжался громадного размера старик с густыми снежно-белыми волосами, собранными на затылке в пучок, и густой короткой бородой; посетители хватали бокалы или кружки и уходили направо или налево, в длинные полутёмные коридоры. Впрочем, кое-кто оставался и у стойки, лишь сдвигаясь в стороны.

– Два зимних мне и портер для дамы, – сказал Алексей, когда подошла его очередь. – И соленых орешков.

– Орешков как таковых или одноименных сухарей? – неожиданно глубоким, поставленным голосом осведомился старик за стойкой. – Причём я бы порекомендовал сухари.

– Готов прислушаться, – улыбнулся Алексей.

– Вы первый день у нас?

– Да. И, не в обиду – последний. По крайней мере, в этом году.

– Это вы хотите купить дом покойного Малыша Маниона?

– Возможно. Я не знаю, кто был его прежним хозяином. Продаёт банк…

– Ну, естественно. В свое время они взяли за долги половину округи. Да куда – больше половины. Людям оставалось разве что рыть норы… Наверное, Бог услышал чью-то молитву, но в суть дела вникать не стал, а так – помавал шуйцею… – он изобразил этот жест, сопроводив его великолепным выражением полнейшего равнодушия на лице. – И пролился говённый дождь.

– Вы актёр? – с интёресом спросила Саня.

– Я прозываюсь виночерпием в этом старом вонючем погребе, хотя разливаю преимущественно пиво. Но да – прежде я выступал и на иных сценах, поболее этой. "Не постигай излучин бытия, не поступайся разумом и делом…" – пропел он негромко, но голос вернулся, отраженный стенами. – Лучший баритон Хаосской Оперы…

– Простите, – сказала Саня.

– Не за что, барышня, – опустил он голову. – Вот ваш портер. И орешки.

– Часто у вас… такое? – Алексей ткнул большим пальцем вверх.