Иное небо [Чужое небо], стр. 52
Деловитые егеря в комбинезонах цвета ночи и с автоматами наизготовку носились по этому городу, как крысы по лабиринту, у них было задание и была цель, а я стоял на проклятом перекрестке, не имея ни цели, ни средств для ее достижения. А главное – плотная пелена перед глазами, перед внутренними глазами…
Постой. Средств для достижения – чего?
Цели.
Цели? Осталась еще какая-то цель?
Может быть, именно цель-то и осталась…
Впереди, кварталом дальше, пылала, выбрасывая зеленоватые языки пламени, «иерихонская труба», а ближе ко мне, наполовину въехав кормой в витрину, стоял танк. Ствол его пушки направлен был точно в костер, и я подумал, что хоть в одном экипаже нашлись настоящие мужики. Все люки танка были открыты, из водительского доносились бессильные рыдания. Вылазь, сказал я, вылазь, говорю! Дяденька, не тронь! – голос был совершенно мальчишеский. Не трону, не трону… Вылез совершеннейший пацанчик, мне до подмышки, чумазый и зареванный. Что теперь делать, что теперь делать?! Иди поспи, сказал я. Продолжая всхлипывать, он прошел через разбитую витрину в темное помещение – кажется, это был магазин одежды – и затих там.
В боевом отделении воняло жженым порохом и в боекомплекте не хватало двенадцати фугасных снарядов. Это действительно стреляли они. Молодцы, парни, горжусь…
Ну, так что дальше?
А дальше вот что…
Вот что… вот что… вот что…
Эхо.
Я запер изнутри люки, выволок из кормовой ниши тяжелый брезент, бросил его на дно. Взломал ящик с НЗ. Консервы меня не интересовали. Засургученная фляга лежала на самом дне. Отвернул, кроша сургуч, пробку, сделал три добрых глотка. Перехватило дыхание. Это был не шнапс, а чистый спирт. Содрал крышку с баночки какого-то сока, не чувствуя вкуса, выпил. Лег на брезент – на спину, раскинув руки и ноги. Болело все жутко. Приказал себе: пятнадцать минут. Над лицом, у верхнего люка, горела лампочка: толстый, голубоватого стекла, баллон, окруженный мелкой сеточкой. Снаряд попадает в танк, лампочка лопается, но все стекло остается в сетке. Страшно важно, особенно, если снаряд бронебойный. Лампочка медленно меркла. Вот остался только багровый волосок. Наконец, исчез и он.
17.06.1991. 5 ЧАС. 45 МИН. МОСКВА. ФИНАЛ
Я крался по лестнице, стараясь не производить никакого шума. Подошвы егерских ботинок мягкие, но сами ботинки тяжелые и имеют стальной выступающий рантик. Внизу я уже цокнул рантиком по ступеньке, и мне не хотелось бы повторить это под самой дверью. Хотя, возможно, за дверью никого и нет… Все равно – обидно было бы из-за такого пустяка, как неподнимающиеся ноги, завалить эту последнюю мою операцию. Все. Дошел. Снял шлем, прислушался. Ничего не слышно, но слух притуплен – сначала турбиной, потом танковым дизелем. Нужно несколько дней тишины, чтобы восстановить его… чтобы потом снова портить стрельбой и тому подобным.
Минута на отдых. Сосредоточься. Понадобится вся твоя реакция.
Время пошло, а в памяти, ошалевшей совершенно после снятия блоков, прокрутилась еще одна картинка из тех, которые силился вспомнить, но не мог. Мне восемнадцать лет, полевая школа егерей. Приехал Кренкель, недавно ушедший на пенсию министр связи и информации. Егеря, помимо всего прочего, охраняют наиболее важные объекты этого министерства. Кренкель оказался замечательным рассказчиком, официальная встреча затянулась до вечера и незаметно перешла в какой-то скаутский костер. Мне запомнилась история о том, как на станции «Северный полюс» Папанин проводил партийные собрания. Их там было четверо, и Кренкель – единственный беспартийный. И на время собрания Папанин выгонял его из палатки на мороз. Кренкель бегал вокруг станции, пытаясь согреться, и вынашивал план мести. И придумал. Папанину, как начальнику, был положен наган, и этот наган он регулярно и очень демонстративно чистил. Улучив момент, Кренкель во время одной из таких чисток подкинул к лежащим на тряпочке частям еще одну маленькую железку. Несколько часов подряд Папанин, матерясь, пытался эту железку пристроить на место… Помню, я удивился тогда. Сам бы я после двух-трех попыток избавиться от «лишней детали» просто проверил бы механизм на работоспособность. Другое дело, если бы каждый раз после сборки лишней оставалась бы другая деталь… но обязательно оставалась… а сам наган действовал бы, но по-разному: один раз, скажем, стрелял бы пулями, другой – нафталиновыми шариками, третий – начинал бы выдувать розовые пузыри. Вот тогда, пожалуй, и я бы взбесился…
И вот сейчас я позволю своему бешенству вырваться наружу…
Я поставил релихт на режим резанья и раскроил дверь вдоль, от пола до притолоки.
Шаг вперед – как во сне, как в патоке, безумно медленно и плавно, плыву, отпихивая с пути половинки дверей: правым коленом и левым локтем, проплывают назад огненные линии, металл – дверь усилена стальным листом – еще не остыл, я в темной прихожей, еще толчок ногой, и я по пологой дуге, разворачиваясь ногами вперед, влетаю в гостиную и приземляюсь на ковер в классической позе для стрельбы, релихт перед собой на уровне глаз, только левая рука выброшена вперед-вверх – и замираю в этой позе… дурацкой, как сразу становится понятно… и каким-то вторым планом неясное чувство досады или даже чего похуже, потому что слишком уж часто я в своих мечтах видел себя именно так: с оружием, готовым к стрельбе, а на мушке – тот, кто во всем виноват… слишком часто, и когда это произошло – вот сейчас, сию секунду – я оказался не то что не готов… а как бы это сказать? В общем, выстрел был бы уже лишним. Выстрелы, кровь и трупы были уже ни к чему…
Тарантул сказал что-то, прокашлялся и повторил:
– Игорь?
Он не играл изумление. Он действительно был изумлен. Поражен до глубины души.
Если понятие «душа» хоть как-то применимо к Тарантулу.
– Оружие на пол, – сказал я. – И без штучек. Ты меня знаешь.
«Тыкать» Тарантулу мне еще не приходилось. Оказалось – не лишено приятности.
Он медленно отстегнул портупею с кобурой и бросил ее мне под ноги.
– Из кармана. Левого бокового.
Он достал маленький «вальтер» и точным броском положил его рядом с кобурой.
– Садись. В это кресло. Руки на подлокотники, ноги на стол.
Он сел, как было велено. На лице его откуда-то сбоку выползала глуповатая улыбка. Он гнал ее, но она опять выползала.
– Игорь… ничего себе – Игорь… – он хихикнул.
– Ты, конечно, думал, что я, как остальные… – я провел пальцем по горлу.
– Дурачок, – сказал он и опять засмеялся – уже громко, в голос. – Нет, ну как ты влетел сюда… ангел возмездия!..
– Было намерение, – сказал я. – Впрочем, оно и осталось.
– Поздно, – становясь серьезным, сказал Тарантул. – Они ушли. Я тоже опоздал.
– Они – это кто?
– Ну кто… к кому ты сюда ворвался? Я не знаю, как они себя называют.
– Неважно. Дальше.
– Послушай, Игорь. Мы не на допросе… и вообще я пока что твой начальник. Так что будь, сынок, повежливее.
– Мы оба покойники. Это наши единственные звания и должности. А в предыдущей жизни, мне кажется, ты слегка провинился передо мной. Это о вежливости.
– Интересная мысль… Ты хочешь сказать, что я подставил твою группу?
– И это тоже.
– Нет, сынок. Я просто не мог вывести тебя из-под удара, потому что вынужден был скрываться сам. И не смог уничтожить все документы, которые следовало бы уничтожить…
– Мою медицинскую карту, скажем?
– Медицинскую карту?
– Именно.
– У меня ее не было.
– А где же она была? И как фотография из нее попала к «муромцам»?
– О, если тебя стали занимать такие детали…
– Ничего себе – детали!
– Детали, сынок, не обольщайся… Значит, ты просто не понимаешь, что происходит.
– Допустим, не понимаю. Действительно не понимаю. Или понимаю…
– Понимаешь часть происходящего. Меньшую, большую – неважно. И части эти не совпадают. Не совмещаются. Не стыкуются.
– Да… Что-то вроде этого.