Нагой обед, стр. 12
Самолетами, автомобилями, на лошадях, верблюдах, слонах, тракторах, велосипедах и паровых катках, пешком, на лыжах, санях, костылях и на палочке верхом туристы штурмуют границы, требуя с несгибаемым авторитетом убежища от «невыразимых условий, создавшихся в Свободии», а Торговая Палата тщетно пытается остановить этот потоп: «Пожалуйста, успокойтесь. Это просто несколько ненормальных, кои из ненормального же места вырвались.»
ХОСЕЛИТО
А Хоселито, писавший плохие, классово-сознательные стихи, начал кашлять. Немецкий доктор кратко обследовал Хоселито, касаясь его ребер длинными нежными пальчиками. Врач, к тому же, был концертным скрипачом, математиком, гроссмейстером и Доктором Международной Юриспруденции, с лицензией на практику в уборных Гааги. Врач махнул рукой, окинув отрешенным взглядом смуглую грудь Хоселито. Он взглянул на Карла, улыбнулся – улыбка одного образованного человека другому – и воздел бровь, говоря без слов:
«Алзо тля такофо клупофо крестьянина мы толшны испекать употрепления слофа, не так ли? Иначе он опосрчтся от страха. Кохел и слюна – опа слова катки, я тумаю?»
Вслух же он произнес: «Это катарро де лос пульмонес.»
Карл поговорил с врачом снаружи, под узким навесом, а капли дождя отскакивали от мостовой и мочили ему брючины, думая, скольким же людям он это говорит, а в глазах врача – лестницы, веранды, лужайки, проезды, коридоры и улицы всего мира… душные немецкие альковы, бабочка липнет, распластавшись, к потолку, тихая зловещая вонь уремии просачивается из-под двери, пригородные газоны под звук поливального распылителя, в спокойной ночи джунглей под неслышными крыльями комара-анофелеса. (Примечание: Это не фигура речи. Комары-анофелесы действительно бесшумны) Скромный дом призрения в Кенсингтоне, весь в толстых коврах: жесткий парчовый стул и чашка чаю, гостиная в духе шведского модерна с водяными гиацинтами в желтой вазе – снаружи фарфорово-голубое небо с плывущими облаками, под плохими акварелями умирающего студента-медика.
«Шнапса, я думаю, фрау Ундершнитт.»
Врач разговаривал по телефону – перед ним лежала шахматная доска. «Довольно серьезное поражение, я считаю… разумеется, не имея случая заглянуть во флюороскоп.» Он снимает коня, потом задумчиво ставит на место. «Да… Оба легкие… вполне определенно.» Кладет трубку и поворачивается к Карлу. «Я наблюдал, как эти люди поразительно быстро излечиваются от ран, с узкой сферой охвата заражением. Виноваты всегда легкие… пневмония и, конечно же, Старая Верная.» Врач хватает Карла за хуй, подскакивая и грубо, по-крестьянски, фыркнув. Его европейская улыбка независима от проказ ребенка или животного. Он гладко продолжает говорить на своем бестелесном английском, жутко лишенным акцента. «Наша Старая Верная Бацилла Коха.» Врач щелкает каблуками и склоняет голову. «Иначе они размножат свою глупую крестьянскую жопу до самого моря, не так ли?» Он взвизгивает, сунувшись лицом под самый нос Карлу. Карл отступает в сторону, а за ним – серая стена дождя.
«Неужели нет никакого места, где его могли бы вылечить?»
«Мне кажется, есть нечто вроде санатория,» он вытягивает из себя это слово с двусмысленной непристойностью, «в Районной Столице. Я запишу вам адрес.»
«Химическая терапия?»
Его голос падает во влажном воздухе фальшиво и тяжело.
«Кто может сказать. Все они – глупые крестьяне, а хуже всех крестьян – так называемые образованные. Этим людям следует препятствовать не только учиться читать, но и учиться разговаривать. Нет нужды не давать им думать; об этом позаботится природа.»
«Вот вам адрес,» прошептал врач, не разжимая губ.
Он уронил свернутую пилюлей бумажку Карлу в ладонь. Его грязные пальцы, лоснящиеся от пластилина, задержались у Карла на рукаве.
«Остался еще вопрос моего гонорара.»
Карл сунул ему скомканную банкноту… и врач растворился в серых сумерках, потрепанный и вороватый, как старый торчок.
Карл увидел Хоселито в большой чистой комнате, полной света, с отдельной ванной и бетонным балконом. И ведь не о чем говорить в этой холодной пустой комнате, водяные гиацинты растут из желтой вазы и фарфорово-голубое небо с плывущими облаками, страх то пропадает, то появляется в его глазах. Когда он улыбался, страх улетучивался маленькими кусочками света, загадочно таился в высоких прохладных углах комнаты. А что я могг сказать, чувствуя смерть вокруг себя и маленькие расколотые образы, что лезут перед сном в голову?
«Завтра меня отправят в новый санаторий. Приезжай меня навестить. Я там буду один.»
Он закашлялся и проглотил конфетку с кодеином.
«Доктор, я понимаю, то есть, мне дали понять, я читал и слышал – сам я не отношусь к медицинской профессии – и даже не пытаюсь делать вид – что концепция санаторного лечения в большей или меньшей степени вытеснена, или, по крайней мере, весьма определенно дополнена химической терапией. Соответствует ли это истине, по вашему мнению? То есть, я хочу сказать, Доктор, пожалуйста, будьте со мной откровенны, как человек с человеком, как вы относитесь к химической терапии по сравнению с санаторным лечением? Вы ее приверженец?»
Индейское лицо врача с признаками больной печени было непроницаемо, как лицо банкомета.
«Полностью современная, как видите,» – он обводит комнату жестом лиловых от дурного кровообращения пальцев. «Ванна… вода… цветы. Весь чох.» Он завершил выражением на кокни с торжествующей ухмылкой. «Я напишу вам письмо.»
«Вот это письмо? В санаторий?»
Голос врача доносился из страны черных скал и огромных бурых лагун, масляно переливавшихся на поверхности. «Мебель… современная и удобная. Вы так и находите, разумеется?»
Карл не мог разглядеть санатория из-за фальшивого фасада с зеленой лепниной, который венчала хитрая неоновая вывеска, мертвая и зловещая на фоне неба в ожидании темноты. Санаторий был, по всей видимости, построен на огромном известняковом мысе, о который волнами разбивались приливы цветущих деревьев и щупальцев лоз. В воздухе висел тяжелый запах цветов.
Комманданте сидел за длинными деревянными козлами под решеткой, заплетенной лианами. Он абсолютно ничего не делал. Он взял письмо, протянутое ему Карлом, и шепотом прочел от начала до конца, пальцами левой руки читая у себя по губам. Потом наколол письмо на шип над парашей. Потом начал что-то списывать с конторской книги, полной цифр. Он все писал и писал.
В голове у Карла мягко взрывались расколотые образы, и в неслышном падении он выскальзывал из себя. Ясно и резко с огромного расстояния он видел самого себя сидящим в столовой. Передоз гарриком. Его старуха трясет его и подносит к самому носу горячий кофе.
Снаружи старый наркуша в костюме Деда Мороза продает рождественские брелоки. «Боритесь с туберкулезом, народ,» шепчет он своим бестелесным торчковым голосом. Хор Армии Спасения, состоящий из искренних, гомосексуальных футбольных тренеров, поет: «В Сладком Грядущем».
Карл вплыл обратно в свое тело, мусорных призрак, по которому земля плачет.
«Я мог бы его подкупить, конечно.»
Комманданте постукивает по столу одним пальцем и мычит «Пробираясь до Калитки». Далеко, затем настойчиво близко – что-то вроде сирены в тумане, за долю секунды до скрежещущего грохота.
Карл наполовину извлек банкноту из кармана брюк… Комманданте стоял возле огромной стены шкафчиков и сейфов. Он взглянул на Карла, глаза больного животного потухли, умирая внутри, безысходный страх отражал лик смерти. В этом цветочном запахе, с банкнотой, наполовину вынутой из кармана, Карла охватила слабость, спирая дыхание, останавливая ток крови. Он оказался в громадной воронке, кружась спиралью вниз, к черной точке.
«Химическая терапия?» Вопль выплеснулся из его плоти сквозь пустые раздевалки и казармы, затхлые отели курортов и призрачные, кашляющие коридоры туберкулезных санаториев, бормочущий, отхаркивающийся серый запах воды из-под грязной посуды – запах ночлежек и Домов Престарелых, гигантские, пыльные таможенные сараи и склады, сквозь разломанные портики и размазанные арабески, железные писсуары, протертые до толщины листка бумаги струями мочи миллионов педиков, заброшенные и заросшие сорняками уборные с затхлым запахом говна, вновь превращающегося в почву, торчащий деревянный фаллос на могиле вымирающих народов, жалобный, как листва на ветру, через широкую бурую реку, по которой плывут целые деревья с зелеными змеями в ветвях, а грустноокие лемурывысматривают берег поверх громадной равнины (крылья стервятников шелестят в сухом воздухе). Путь усыпан рваными гондонами, пустыми пульманами из-под гаррика и тюбиками конского возбудителя, выжатыми досуха, как костяная мука на летнем солнцепеке.