Золотое колечко на границе тьмы, стр. 45
– И не вздумай спорить! У тебя наверняка начинается туберкулез!
Я и не спорил. Скорей бы только этот «туберкулез» кончился и меня отпустили на улицу.
Кончилось все через три дня. И я, стуча твердыми ботинками по дощатому тротуару, побежал на улицу Кирова. Была опять прекрасная погода, но душу мне холодило какое-то предчувствие.
Так и есть! Поли в окошке не оказалось, дежурила прежняя пожилая тетушка в клетчатой косынке.
Я потоптался в сторонке, не зная. что делать. Бидон я на этот раз не взял, не было даже причины подходить к крану.
Томился я, наверно, с полчаса. А когда у водокачки не осталось никого, набрался смелости: обошел избу и постучал в дверь.
Женщина в клетчатой косынке открыла сразу. Не удивилась.
– Ты к Полюшке, небось?
– Ага… – Я уперся взглядом в свои ботинки.
Женщина не просто сказала, а поделилась со мной печалью:
– Уехала она. Уехала Полинка-тополинка моя. Домой…
– Куда… домой? – Я поднял глаза.
– В Вагай, к матери своей. Она, мама-то ее, сестра моя младшая, там живет. И в мае, в аккурат после Дня Победы, угодила в больницу. Большая тетка, а с детской хворью, со скарлатиною, бывает же такое… А Полинку куда девать? Вот свекор мой и съездил, привез ее ко мне. Отец-то у их все еще с армии не пришел. С немцами воевал, с японцами воевал, а домой никак не пущают, хотя вроде и воевать больше не с кем… Вот Полинка и жила с нами, покуда мать в больнице. А вчерась уехала…
– Жалко, – сказал я честно и забоялся, что намокнут глаза
– Ишшо бы не жалко, – согласилась словоохотливая тетка. – Помощница мне была, управлялась как большая… А ты, что ль, тот мальчик, который рыбку ей подарил?
– Ага… – отозвался я сипловато. Опять глядя на ботинки.
– Она все в окошко глядела, думала, что, может, придешь…
– Болел я…
– Конечно, раз болел, какой спрос… Помидорку хочешь?
Я кивнул. Тетка ушла в дом и тут же вынесла упругий алый помидор.
– Ешь, она помытая… Может, соли сыпануть?
– Не, я так. Спасибо… А Поля больше не приедет?
– Кто знает. Разве что с матерью на будущий год… Вот такие, значит, дела…
Я еще раз тихонько сказал спасибо и пошел от водокачки. Потому что с другой стороны уже окликали: "Эй, хозяйка!" И стучали о стекло копейками.
Нельзя сказать, что я очень горевал, Жаль. конечно, да что поделаешь. Хорошо хоть, что успел имя узнать, буду вспоминать иногда. И она меня. Правда, без имени, но все равно. Взглянет на рыбку и вспомнит. Да, небось и полкопеечную денежку прибрала себе на память…
В общем, печаль моя была без горечи. Скрашивал ее и вкусный помидор. (Ранний какой! Наверно, парниковый.) Но доесть сладкий овощ мне было не суждено. Когда от помидора осталось около трети, когда на улице Урицкого навстречу мне вылез из подворотни черный с рыжими подпалинами петух. Большой, гладкий, с развязными манерами.
Видимо, во мне этот куриный предводитель углядел нерешительного интеллигентного мальчика (каковым я и являлся по своей натуре, несмотря на некоторый налет уличных нравов). Он заклокотал, начал мести крылом пыль и боком-боком двинулся на меня.
В другое время я, скорее всего, дал бы деру. Но сейчас… конопатая девчонка все еще будто хитровато наблюдала за мной. И остатком помидора я отважно запустил в пернатого бандита.
Удачно запустил! Вляпал ему по гребню. Разбойник мигом превратился в трусливого петьку и, квохча, как хохлатка на сносях, полез обратно под ворота.
Эта победа еще больше ободрила меня. Но печаль не ушла совсем. Медленной такой и еле слышной мелодией отзывалась в душе.
У себя на дворе я сделал из дранок новый пятиконечный «самолетик» и загадал: если после запуска он вернется ко мне, значит, в будущем году вернется и Поля…
Возможно, звездочка и прилетела бы назад. Но я не рассчитал, пустил слишком сильно. И, не замедлив полета, звездочка на верхнем витке ушла в гущу старого тополя, что рос посреди двора. Скрылась в листьях.
"Ну, что ж…" – подумал я. Сел на крыльцо и стал расшнуровывать ботинки. Людмила покричит, пошумит и в конце концов махнет рукой. Не мучиться же мне, в самом деле, все лето, если жара как в Африке.
…Не знаю, может быть, девочка Поля и приезжала к своей тете в следующем году. Выяснить это я не мог, потому что осенью водокачку снесли. Она стала не нужна. Появились на нескольких перекрестках водонапорные колонки. В том числе и рядом с нашим домом на улице Герцена. Воду можно стало брать совершенно бесплатно. И кроме того, можно было брызгаться там в жаркие дни, если рядом не оказывалось крикливых соседок с коромыслами…
4
Вот так мы с Барбудо сидели за пластиковым столиком, экономно потягивали "коку", и я вспоминал давние времена. А в глубине сознания не исчезала слегка беспокойная мысль: "Где же Олешек и его мама?"
И наконец я их увидел. Снаружи, за стеклами бара. Судя но всему, они прогуливались вдоль здания аэропорта. "Вдоль по Африке".
Я встал, сказал Барбудо. что пройдусь, и вышел к газону с пальмами и кактусами. Олешек с мамой стояли шагах и пяти Он нетерпеливо пританцовывал. Сейчас он опять был в носочках и сандалиях (причем один носок – это заметно было – оказался надетым на левую сторону). Вязаная курточка висела на Олешеке, как гусарский ментик. Олешек вытянул руку, что-то показывал маме. Я глянул туда же.
Перед нами было надоевшее уже поле аэродрома, на котором белел неподалеку наш "Ил", а за ним два иностранных лайнера. Дальше – степь, уходящая к сизому горизонту… Но… То ли изменилось освещение, то ли просто меня осенила догадка и потому иной стала глубина зрения – в какой-то миг я осознал: синеватая даль – не дымка, не туманное небо. а необъятный простор океана.
Ну, конечно же! Ведь Рабат – на побережье Атлантики!
Дымчатая синева словно откликнулась на мою догадку, встала гигантской вертикальной стеной. Замкнула мир панорамой космического масштаба. И на этой стене я разглядел крошечные, но хорошо различимые белые теплоходы. (Словно кто-то вырезал эти малюсенькие фигурки из ватмана и приклеил к гигантской плоскости…
Наверно, так устроен человеческий глаз, что порой дальнее пространство кажется ему вставшим отвесно. Помню, что и Черное море, когда я увидел его впервые – в Севастополе, за Херсонесом. – показалось мне вот такой же синей стеной. И таким же я видел море в очень давних детских снах (они запомнились почему-то яснее многих реальных событий). Мне снилось или серое, под туманным небом, или дымчато-голубое. с размытым верхом, необъятное пространство, которое вдали становится плоским, и эта исполинская плоскость не лежит горизонтально, а всей своей громадностью обращена ко мне. И по ней медленно, почти незаметно движутся крошечные пароходы и кораблики с парусами.
Все было в точности, как сейчас. Но откуда взялись такие сны? Ведь в ту младенческую пору я не видел моря наяву. Может быть, это шевелилась память о прежней жизни, когда я был кем-то другим? Моряком или жителем прибрежного города?
Таким же – синеватым и вертикальным – я однажды увидел пространство в Тюмени. Была весна, и разлив Туры затопил заречные улицы, ушел к дальним деревням. Я видел эти деревни, видел колесный буксир, который карабкался по "стене", как трактор. Видел плоты, лодки. островки и отраженные в синеве облака. Тоже было похоже на морские дали. Но в снах море было более просторным, свободным от всякой "сухопутной мелочи", более настоящим, что ли…
А разлив Туры я наблюдал первый раз, сидя на руках у отца. Наверно, отец гулял со мной и вышел к речному обрыву. Судя по всему, была весна сорок первого. Значит, шел мне тогда третий год. Смутно помнится, что я о чем-то говорил отцу и он мне отвечал. И слово «море» звучало в нашем разговоре. Но сути разговора не помню…
А сейчас, глядя на Атлантику и вспоминая отца, я подумал: ведь он в то время, до войны, еще ни разу не видел моря.
Жизнь эта была несладкая – в постоянном страхе за себя и за семью. По чьему-то доносу угодил в тюрьму. чудом избежал большого срока, но все время чувствовал себя на крючке НКВД. Пытаясь сорваться с этого крючка, метался с места на место, пока не осел в Тюмени. Но и здесь не было покоя. В школе и в институте, где отец преподавал русский язык, все время кого-то "брали". Знакомых, друзей. Особенно в том тридцать восьмом, когда на свет появился я… До поездок ли тут к морю! Кольцо сжималось.