Я больше не буду, или Пистолет капитана Сундуккера, стр. 37
– Безнадежное для тех, кто не умеет… – В хмуром его голосе скользнуло превосходство.
– А ты умеешь?
– Умею! Меня дедушка учил. Он был мастер на это.
– Вот как… Ну, попробуй… – И не удержалась: – А зачем тебе это? Чтобы искупить вину перед Генчиком?
Он зыркнул угрюмо:
– Я ни в чем не виноват! Я же его тогда освободил…
– Ну, допустим… А зачем берешься за склейку?
Мальчик поднял голову. На миг с глаз сошла хмурая пелена. Он сказал ясно и дерзко:
– Неужели вы не понимаете? Я хочу с ним подружиться, вот и все.
Ей стало неловко за себя.
– Может быть, и понимаю… А если пластинка все-таки не склеится?
Он ничего не сказал. Двинул плечом и ушел, тихо прикрыв дверь.
Странный мальчик…
Пластинку, конечно, не отреставрировать, это слишком ювелирная работа. Если даже все куски безошибочно склеятся, игла патефона все равно будет прыгать на швах и скоро диск развалится снова.
Интересно, к кому он понесет пластинку, если все-таки починит? К ней или к Генчику? Скорее всего, к Генчику. «Я хочу с ним подружиться»… Возможно, они подружатся, если даже ремонт не удастся. Хотя очень они разные… Впрочем, разные по характерам люди чаще всего и сходятся. Она и Ревчик тоже были совсем не похожие, а ведь водой не разольешь…
…Но если пластинка склеится, Генчик обязательно принесет ее сюда. Хотя бы для того, чтобы гордо сказать: «Вот, возьмите, пожалуйста. Она снова целая…»
Ох, если бы пришел…
Нет, едва ли это случится. У всего хорошего в жизни бывает конец. Наступил конец и странной дружбе старухи и мальчугана. Долго длиться она все равно не могла. Слишком уж это вопреки природе.
Зоя Ипполитовна пришла в комнату с портретом. Понимающе, но без особого сочувствия смотрел из облезлой рамы капитан Сундуккер. С грустной, чуть заметной улыбкой глядел с фотографии Тима Ревчик – издалека, из глубины времени…
Бригантина стояла теперь под портретом.
Зоя Ипполитовна погладила тонкий планшир фальшборта. Вот и все… Несколько лет трудилась над маленьким, но почти настоящим судном. Можно сказать, видела в этом смысл жизни. Прогоняла от себя мысли, что это всего лишь игра. Не хотела думать о том, что будет, когда кончится работа.
Но не думай или думай, конец все равно – вот он. Бригантина «Я больше не буду» готова полностью и даже совершила плавание. Мало того, она сделала ей, глупой тетке, подарок – подружила с Генчиком. И уж, конечно, не модель виновата, что дружба оборвалась.
Зоя Ипполитовна опять погладила планшир. Взяла с капитанского мостика синего пружинчика, побаюкала в ладони. «Только ты и остался…»
Затем она сварила на обед вермишелевый суп, но есть не стала, а лишь покормила неприхотливую Варвару.
После обеда она разбирала в ящиках бумаги. Выбрасывала старые письма и квитанции. Наткнулась на тетрадку со стихами, которые сочиняла в молодости. Стихи были глупые. Она скомкала тетрадь, чтобы тоже отправить в мусор. Но пожалела. Расправила опять и спрятала на дно ящика. Дочери потом найдут и лишний раз убедятся, какой сентиментальной дурой была их мамаша. Ну и пусть. Что было, то было…
Под тетрадь она положила недорисованные портреты Генчика: маленький карандашный набросок и акварель. Чтобы не бередить душу. Закончить все равно не удастся, пальцы совсем перестали слушаться…
До полуночи она сидела у лампы с книгою – «Письма И.С.Тургенева из Парижа». Машинально водила глазами по строчкам и слушала тишину. Тишина была не полная – часто разгонял ее гул поездов на насыпи.
Когда пробило двенадцать, Зоя Ипполитовна легла. Приняла таблетку снотворного. И поняла, что утром ей не захочется просыпаться…
Младший спасатель Бубенцов
Генчик не верил, что Бычок склеит пластинку. Разве такое возможно? Подогнать одну к одной тончайшие бороздки! И сделать так, чтобы все держалось прочно…
И, конечно, не было смысла искать Бычка, чтобы отдать ему последний кусочек пластинки.
Но осколок обжигал Генчику ладонь. В буквальном смысле. Словно втыкал в кожу иголки крепкого электрического тока.
Только это был не ток, а совесть.
Потому что дело не в пластинке. Дело в Бычке, который сложит все куски черного диска и увидит, что в нем пробоина.
Было в этом что-то обидное и горькое, похожее на измену.
– Да оставьте вы меня в покое! – отчетливо сказал Генчик. Себе сказал, и этой дуре-совести, и Бычку, и всему белому свету. И совсем уже размахнулся, чтобы закинуть осколок в сорняки. Там не найдешь! И всем вопросам конец!
Но вместо этого Генчик ушел в дом и завернул черный кусочек в обрывок газеты. И спрятал в карман.
А дальше что?
Генчик понятия не имел, где искать Бычка. Ждать, когда тот придет сам? А если не придет? Увидит, что пластинку починить нельзя, и не захочет показываться Генчику на глаза…
– Как же быть-то? – спросил себя Генчик.
В самом деле, не тащиться же сейчас в Хорошиловский переулок, не искать же компанию Круглого и не спрашивать же: где живет Бычок?
Генчик даже запыхтел от злости в ответ на такую идиотскую мысль.
Но… других мыслей не появлялось. А эта – не отвязывалась, как Генчик ни мотал головой.
Может быть, не так уж это и глупо? Если он придет без страха, без оружия, глянет на них в упор и скажет прямо: «Мне до зарезу нужен Бычок! Можете вы это понять? Ну, вы же люди все-таки! Хоть немножко…»
Возможно, опять утащат в развалины и привяжут. Или придумают что-нибудь новое. Но, может быть, и не тронут? Ведь не погнались же в тот раз, не стали хватать, когда он грохнул пластинку…
Было у Генчика предчувствие, что больше мучить его не станут. А если и схватят, то пусть! После всего, что случилось, не осталось у Генчика страха. Только грустная гордость…
И он поехал в Окуневку. На трамвае.
Погода между тем портилась. Стало пасмурно, в тополях гудел ветер. Он приносил охапки мелкого дождя. В трамвае-то было не холодно, а когда Генчик выскочил на Зеленой остановке для пересадки, по рукам и ногам – сразу колючие мурашки. Ох, надо было одеться потеплее. Да теперь не возвращаться же. Ветер трепал воротник и полы «горошистой» рубашки. Генчик поскорее прыгнул в вагон «семерки»…
В тесных улицах Окуневки было не так зябко. Ветер запутывался в заборах и частом кустарнике. А если и вырывался на свободу, то дул Генчику в спину. Помогал ему бежать. Иногда так шуршал в траве и листьях, что Генчику казалось: кто-то бежит следом. Но Генчик не оглядывался. Оглянешься – задумаешься, задумаешься – начнешь бояться. А сейчас Генчик не боялся. Почти. И с размаха влетел в знакомую калитку с номером два.
Двор был пуст. За высоким штабелем досок укрывалась от ветра и мороси круглолицая девчушка лет шести. Заворачивала в разноцветную косынку плюшевого мишку. Наверно, сестренка Круглого. Очень похожа лицом, только симпатичнее.
– Где ребята? – с разгона спросил Генчик. – Где твой брат? Дома?
– Не-а… – Девочка не удивилась. Наверно, решила, что Генчик – их приятель. – Они на берегу. У лодки. Хотели меня покатать, а потом прогнали, потому что ветер…
– Где это на берегу? Берег большой…
– Вон тама… – Она махнула мишкой непонятно куда.
– Где «тама»?!
– Ну, как пойдешь по нашему переулку, то в конце его. За двухэтажным домом.
Переулок был извилистый, но не длинный. И скоро Генчик увидел старый двухэтажный дом из бурого кирпича. А рядом с ним – забор, а в заборе – дыру. Он с разбега сунулся в эту дыру, а в спину его опять подтолкнул сырой ветер. И Генчику открылось неласковое серое озеро с пенными гребешками.
Между забором и берегом был пустырь, на дальнем краю его Генчик увидел тех, кого искал.
Круглый, Буся, Гоха и Миха о чем-то спорили. Выражаясь по-современному, «базарили». Буся разок замахнулся кулаком, Гоха и Миха наскакивали друг на друга по-петушиному. Потом замолчали. Увидели Генчика. Уставились, пооткрывали рты.