Струна и люстра, стр. 12
–Оно как болячка на пятке у слона. Слон большущий, здоровый, крепкий, а болячка маленькая, но вот не дает покоя, и потому он больше думает о ней, чем о себе целиком…
Посмеялись. Но печаль, конечно, не исчезла.
Здесь сделаю отступление и коснусь темы, которой не раз (не без ехидной нотки) касались в беседах наши оппоненты. «Ну да, ваш отряд хорош, – говорили они, – Однако вокруг столько хулиганов, правонарушителей, по которым плачут спецшколы и колонии. Почему вы не работаете с трудными подростками?»
Отвечу сейчас так, как отвечал тогда, честно и с сожалением. Нам эта задача была не по силам. Окружавшая нас шпана была в основном старше по взрасту и достаточно прочно пропитана уголовной идеологией, агрессивностью, убеждением, что все хорошее достойно отторжения и осмеяния. Ребячья группа из трех десятков человек девяти-тринадцати и нескольких юных командиров вынуждена была жить в глухой обороне. Тем более, что и скандальные соседи, которым якобы мешали наши горны и барабаны, и даже школа склонны были поддерживать хулиганов, лишь бы «показать этим пионерчикам, что тута им не место…» Разный интеллектуальный уровень – с одной стороны корреспондентский отряд литературного журнала, с другой парни с дремучим сознанием, для которых выпивка и сомнительные похождения были основным содержанием жизни (какие уж там книжки!) – практически не оставляли точек соприкосновения.
Иногда нам удавалось оттянуть от этих компаний младших ребятишек, но не часто. С другой стороны, и «противник», бывало, наносил нам потери – вспомним те же истории с Женькой и Стасиком…
Чтобы перевоспитывать таких подростков, которые оторвали у нас Женьку, нужен был Макаренко с его системой жестких традиций, рожденных жизнью четко организованного замкнутого коллектива. Или знаменитая в шестидесятых годах «Бригантина» тульского журналиста Евгения Волкова. Женя создал эту организацию специально для «перековки» четырнадцати-семнадцатилетних ребят, «подверженных растлевающему влиянию улицы». Человек волевой, талантливый, твердый, он многого добился в своем деле. Но, разумеется, партийно-комсомольские власти усмотрели в его работе излишнюю самостоятельность, «отход от принципов» и не простили такого «отхода»…
Что касается нашей «работы с трудными», то оппонентам мы отвечали так: «Мы берем к себе маленьких ребят, которые трудными стать еще не успели. И стараемся, чтобы такими они не становились никогда». Так оно и было на самом деле. И в большинстве случаев получалось, несмотря на отдельные горькие эпизоды…
О честном слове
Вдруг спохватился, что начав рассуждать на тему доверия, увлекся и написал об этом больше, чем обо всем остальном. Видимо, потому, что доверие между сообществом и личностью – одна из главных составляющих в жизни коллектива (во как стал выражаться, будто в диссертации!). А печальные примеры – так это как бы «доказательство от противного». Ну и опять же – «болячка».
Мало того, хочется коснуться еще одного грустного случая, тоже имеющего отношение к вопросу о доверии (вопросу, кстати, непростому и даже опасному).
Есть у меня рассказ «Штурман Коноплев», совершенно документальный. Только имя главного персонажа в нем изменено, однако я таким его здесь и оставлю: Сережка Коноплев. Суть рассказа в том, как одиннадцатилетний штурман ребячьей флотилии, скучая на вахте, подрисовал в на фотоснимке в альбоме нескольким мальчишкам усы. Народ обиделся, стали выяснять, чьих рук дело. Командир потребовал: «Пусть каждый даст честное пионерское слово, что не виноват!. И Сережка вместе с остальными, с перепугу, дал такое слово: не я, мол. И почти сразу выяснилось, что все-таки – он.
Одно дело, когда обычное баловство, другое, когда ты даешь отряду честное слово и оно оказывается ложным (а в отряде пионерское слово ценилось ого-го как!)…
Все-таки пожалели Сережку, не исключили совсем. Но звания лишили и – самое тяжкое – потребовали снять галстук. За то, что нарушил общее доверие… И ходил Сережка неделю за неделей, мучаясь своей виной, пока однажды шквальный ветер не сорвал с отрядной мачты флаг. Сережка героически, рискуя, напрягая все силы, добрался до верхушки мачты и продернул в блок вылетевший фал. Делая это, он не думал ни о подвиге, ни о прощении, думал только о флаге. Но оказалось, что спустился на землю он уже с правом на прежнее штурманское звание и красный галстук.
Повторяю, что рассказ (невзирая на некоторую хрестоматийно-пионерскую назидательность) абсолютно достоверен. И, собравшись написать его, я даже спросил Сережку: можно ли рассказать эту историю, не обидится ли он? Сережка ответил в том смысле, что, раз оно так было, то обижаться нечего… И рассказ потом печатали неоднократно, включали во всякие учебные сборники, даже выпустили по нему диафильм.
Но через какое-то время (не сразу, через годы) меня стало грызть ощущение неправоты. Может быть, потому, что вдруг вспомнилась история из собственного детства.
Тогда у нас в пятом классе появилось увлечение «пистолетиками», сделанными из резинок и катушек для ниток. На уроках палили сухим горохом по чужим ушам и затылкам. Представляете, как весело было? Нам, конечно, а не учителям. Те пожаловались классной руководительнице. Она взялась за дознание. Тем, кто был «взят с поличным» пришлось каяться, но заподозренных оказалось больше, чем виноватых. Александра Ивановна вызывала подозреваемых к доске и требовала честного пионерского, что не стрелял. Те , кто был ни при чем, давали слово охотно. Но был среди них и виноватый (угрюмый белобрысый Владик, новичок), который тоже дал слово. Пробубнил, глядя в сторону. Слову его «классная» не поверила и вместе с другими стрелками «прописала» в стенгазете «За учёбу!». А наш принципиальный председатель совета отряда Генка Николаев сказал:
– Эх ты! Стрелял ведь, а слово дал. Тебя за это надо из пионеров…
Но никто не поддержал председателя (да он и не настаивал). А второгодник Сашка Шуров сумрачно возразил:
– Это Александра виновата, а не он. Потому что она сделала… припирание к стенке. Так нельзя…
Странно, что эта история не вспомнилась мне при случае с Сережкой Коноплевым, а всплыла в памяти лишь потом, когда я перебирал детские фотоснимки. И я подумал: «А ведь в самом деле получилось «припирание к стенке». И понял (вернее сперва почувствовал), что и в первом, и во втором случае так поступать было нельзя.
Потому что, человеку не оставляли выбора. Он должен был или поступиться честью, или сам обречь себя на неминуемую расплату (путь и заслуженную). И здесь ситуация строилась уже не на доверии, а на какой-то механической правде, как в шахматной партии, когда загнанный в угол король получает мат при любом из ходов. А ребенка загонять в угол нельзя, особенно когда это делают его же товарищи. Даже если он виноват. Даже, если это делается (на первый взгляд) во имя справедливости. Механическая игра с нормами морали несовместима с доверием, при котором только и возможна свобода нравственного выбора…
Хорошо, что у Сережки Коноплева этот случай не оставил большой отметины в душе. Сережка слишком доверял отряду, чтобы усомниться в справедливости его требований. И не заметил, что в отношении к нему настоящего доверия проявлено не было.
Честное слово должно даваться добровольно, а требовать его… нечестно.
Опять, кажется, съехал к диссертационному тону. И вообще затянул рассуждения. Но это – из желания помочь тем, кто в нынешние времена возьмется работать с ребятами. Хочется сказать: не играйте бездумно такими тонкими и сложными инструментами, как честное слово, клятва, торжественные обещания.
Вспомнив случай с пятиклассником Владиком и перелопатив в голове все соображения на .тот счет, я в отряде стал удерживать инструкторов от попыток ввести для принимаемых в «Каравеллу» ребят всякие ритуальные обещания и присяги. Потому что дети есть дети. Мало ли при какой ситуации кто-то из них может не выполнить данную клятву? И что, после этого ходить клятвопреступником?