Сказки о рыбаках и рыбках, стр. 21
2
Зачем он стал рассказывать ребятам эту историю? Ведь и один на один с собой не всегда он вспоминал ее с охотой. Смутное было чувство. С одной стороны, до сих пор грела радость, с которой начинал он тогда эту «Сказку». С другой – конец-то печальный. Да еще с неразгаданной тайной, с берущей за душу мистикой. Правда, и в этом была какая-то своя прелесть: как в жутковатых детских снах про незнакомые города. Но и горечи хватало.
…Началось это месяца через два после смерти тетки. Валентин потосковал, оборудовал в тетушкиной комнате домашнюю студию, поругался и перестал общаться с Валентиной, сел раскапывать архивы, наткнулся на позабытые рисунки с мальчишкой-рыболовом и… задумался. Кто он, маленький Князь? Куда потом девался? Будь у Валентина хоть какой-то талант прозаика, он обязательно сел бы сочинять об этом пацаненке сказку. Вроде «Маленького принца». Но единственное, что Валентин умел «в смысле писательства», – это корявыми фразами нацарапать сценарий любительского мультфильма. («Да еще составлять высосанные из… докладные для Артура, да? У, с-сволочь…»).
В те дни он забыл и об Артуре, и обо всех на свете горестях. Поддавшись какому-то неведомому ранее, ласковому вдохновению, Валентин взялся набрасывать историю мальчишки, который поймал в бочке золотую рыбку. Обижали мальчишку в школе и на улице, не понимали толком ни мать, ни отец, ни дед с бабкой, вот и унесла его рыбка на неведомый остров, где стал Маленький Рыбак владыкой сказочного княжества. Друзей нашел. Но появились, конечно, и враги…
Дня три сидел Валентин неотрывно, с головой ушел в радостную работу. Потом случился перепад настроения…
В общем-то из-за пустяка. Из-за дурацкой рецензии некой критикессы А.Марчелинской на его иллюстрации к сборнику современных сказок «Большие пароходы и Маленький Капитан». А.Марчелинская кисло констатировала, что при первом рассмотрении иллюстрации составляют впечатление «довольно милое», но когда их слишком много, они «вызывают нечто вроде оскомины своей излишней манерностью, которая порой недалека от границы слащавости…». От этой фразы Валентин осатанел, и первой мыслью было ехать в столицу и бить там редакционные морды. Остановило лишь то, что человек, которого прежде всех следовало подвергнуть этой справедливой акции, – дама… Она же в следующем абзаце дала маэстро Волынову еще одну оплеуху:
«И вообще в последнее время, открывая то одну, то другую детскую книгу, видишь там все тех же утонченных, большеглазых и достаточно симпатичных, но удивительно похожих друг на друга юных персонажей. Их узнаваемости вначале радуешься, как встрече со старыми знакомыми, потом это начинает, мягко говоря, утомлять. И уже не вызывает удивления, если в читательских отзывах прозвучит фраза: «Эти волыновские мальчишки навязли у нас в зубах»…»
Остервенелость Валентина дошла до высшей точки. Неужели эта дура возьмется утверждать, что его Том Сойер и, скажем, Сережка из «Судьбы барабанщика» похожи друг на друга? Или Питер Пэн напоминает Витьку Щелкуна из «Школьной рапсодии»? Или пацаны из лихой книжки «Рыжие петухи на тропе войны» чем-то сродни мальчикам Достоевского?..
Но скоро злость и возбуждение угасли. Пришла унылость (не первый раз так было, потому что не первый раз журналистские дамы, писавшие о детских книжках, лягали его). Нет дыма без огня, и, наверно, эта А. Марчелинская во многом права. Он себе набил руку до автоматизма, и «волыновские мальчики» кочуют из книги в книгу. Причем такие, каких в жизни, конечно, не бывает. И мультфильмы его такие же… Ну и что же, что он душу вкладывает? Теперь и об этом «вкладывании души» Валентин думал с виноватостью и чуть ли не с опаской. Словно в его привязанности к своим нарисованным героям (а заодно и к «Репейнику», и к ребячьей жизни вообще) могли усмотреть какую-то ущербность.
В таком состоянии и нашел его Сашка. И не стал жалеть.
– Очередной приступ меланхолии усомнившегося в своей гениальности мастера?
– Пошел ты… – скорбно сказал Валентин.
– Угадываю причину с трех раз… – И угадал с первого: – Борзописучие тетушки накакали в душу!
Он, Сашка, умел видеть Вальку насквозь. Ибо знали они друг друга с дошкольных времен. И дружили с тех же пор.
Казалось бы, чего между ними общего? Валя Волынов – тихий мальчик, художник, сплошной гуманитарий. Сашка Гордеев – технарь, не знавший в детские годы разницы между «Герникой» Пикассо и «Троицей» Рублева (и не ведавший о них обеих). К тому же – хладнокровный уличный боец, спокойно швыряющий перед схваткой очки подальше в траву, чтобы не раскокали во время боя… Однако же что-то тянуло не похожих мальчишек друг к другу…
Ну, Вальку-то, пожалуй, понятно что. Не обязательно даже сам Сашка. Иногда – просто возможность сбежать из-под строгой теткиной опеки в дружную и веселую семью Гордеевых – как на каникулы. А бывали и такие моменты (когда Валька стал постарше и пообщительнее), что он, увлекшись новыми приятелями, надолго охладевал к Сашке с его паяльниками, компьютерными платами и конденсаторами. Тот не обижался, невозмутимо ждал. Словно изначально был уверен, что Валька никуда не денется, вспомнит о нем в конце концов. И Валька вспоминал, приходил… И Сашка смотрел на него понимающе. Порой даже слишком понимающе. Как, например, сейчас.
– Бабы-критикессы виноваты, а рычишь на меня, – сказал он.
– Да я на себя больше…
– А-а! Гложешь свою душу: «Они правы, а я плохой»… Тебе бы плюнуть на них, но ты не можешь, интеллигент промозглый. Потому что боишься и стесняешься…
– Чего?
– Влюбленности в своих мальчишек…
– Ты что имеешь в виду, кретин?! – взвился Валентин.
– Да ничего такого. Просто я говорю, что ты создал себе идеал – маленького рыцаря в куцых штанишках и пыльных сандаликах. С острыми расцарапанными локтями и репьями в спутанных волосах… И на основе этого идеала лепишь и пускаешь в свет своих героев. А бабы-рецензентши то умиленно охают, то клеймят тебя за повторяемость и подражание самому себе: «Почему они у вас похожи друг на друга?» А похожи они трогательным сочетанием внешней беззащитности и внутренней отваги. Волыновский стиль…
– Ну и что здесь плохого? – ощетиненно спросил Валентин.
Сашка терпеливо сказал:
– Все хорошо… Кроме одного. Ты боишься своей привязанности к пацанам – и нарисованым, и живым, – словно за тобой следит куча недругов. И будто тебя могут обвинить во всяких грехах – от инфантильности до черт знает чего…
– А что ты думаешь, – хмыкнул Валентин. – И по правде могут. Это самый простой способ, если захотят свести счеты…
– Ну что поделаешь… От себя-то все равно не убежишь. Ведь «волыновские мальчики» – это ты сам.
– Если бы…
– Я неточно сказал… Я о том, что их корни – в тебе. Эти мальчики – такие, каким ты сам хотел быть в детстве, да не получилось. Тетушка твоя, вечная ей память, была прекрасным человеком, но одного не умела – обращаться с детьми. Вот и старалась поскорее сделать тебя большим. С семи лет рядила тебя во взрослые костюмы с жилетками, расчесывала рыжие кудряшки и водила тебя по выставкам и лекциям. И гоняла в художественную школу… А ты душою рвался скинуть отглаженные брюки и сорочку с бабочкой и удрать к озеру или на футбольную площадку. Хотя и робел при этом…
– Ну, положим, в художественную школу я ходил без понукания… И вообще ты малость утрируешь.
– Может быть… малость. Но так или иначе, а корни твоих книжных и киношных пацанов в твоей ностальгии по детству. По тому, о котором ты мечтал и которого тебе не хватило… Разве я не прав?
– Ты прав, – мрачно согласился Валентин. – Но ты будто вспорол мне брюхо и выложил передо мной на широкий стол мои собственные потроха. А это не очень приятно…
– Ну извини. Я не хотел потрошения, думал только о небольшом кровопускании. Для оздоровления организма…
– Когда мясник лезет в хирурги…
– Ладно, не бурчи… Сейчас залечим твои раны… – Сашка раскрыл потрепанный портфель и достал узкую бутылку с пунцово-золотистой наклейкой.