Рассекающий пенные гребни, стр. 32
Сухой Боб с сожалением сказал:
– Бедняжка. Ты знаешь, кто ведает “Вегой”? Они купят тебя, твоего ”Посейдона” и всех кого хочешь. С потрохами.
– Во! – Оська показал ему дулю с острыми костяшками. И в этот миг подошел Эдик Тюрин. С розовым лицом и сжатыми губами.
И сказал Тюрин:
– Предатель.
– Я?!
– Ты!
Оказалось, что Эдькин отец тоже хотел получить гараж на той площадке. А теперь дело могли тормознуть.
Разговор был в классе, перед уроками. Кругом стояли и слушали.
– Но ты же не сказал мне про это!.. Да ты сам предатель, вот! Надо было отца уговорить, чтоб не лез туда! А ты… ради вашего гаража – против всех ребят!
– Не против всех, а против таких вот психов! Была бы у вас машина, ты бы так не рассуждал!
– Так же в точности рассуждал бы!
– Ну, значит совсем без мозгов. Что дороже? Детский писк на площадке, или машина?
– По-моему, дороже… совесть, – совсем негромко сказал Оська. Неуверенно даже. Но что еще он мог сказать?
Кто-то хихикнул.
– Ну-у, ты у нас сознательный, – протянул Тюрин. – Были раньше такие хорошие мальчики, назывались пионеры. Ходили под барабан и бесплатно помогали старушкам. Очень примерные.
– Ага, – вздохнул Оська. – Одному даже памятник есть. Такой примерный был мальчик, что с гранатой на танк… Тоже был пионер…
– Слыхали, – вздохнул Эдик. – Были герои в легендарные времена… Ну, иди, иди, подрывай танки…
– Но поимей ввиду, – вставил свое слово Сухой Боб, – что он не только танк подорвал, но и себя той же гранатой…
– Очень похожий на тебя недоумок, – подвел итог Тюрин.
Нет, они не подрались. Во-первых, звонок уже тарахтел, а во-вторых… ведь с первого класса были “не разлей-вода”…
Просто после уроков Оська принес домой Тюрину морской бинокль.
– Вот твой подарок. Возьми, пожалуйста, мне его не надо.
– Вот спасибо, хорошо, положите на комод… А вот твой конструктор. И книжка “Два капитана”, ты в прошлом году подарил. Извини, я так и не прочитал, все не было времени. Я думаю, оба капитана это переживут.
– Переживут. До свиданья.
– Всего хорошего, господин журналист. Но в газету больше не пиши. В журналистов иногда стреляют из-за угла.
– Спасибо за совет, господин стрелок. Не промахнись…
После этого в классе Оська и Тюрин друг на друга не глядели.
3
Гаражи все-таки поставили. Через неделю. Оська позвонил Ховрину и пришел к нему домой (было опять воскресенье).
– Яков Сергеевич…
– Ховрин!
– Да… Ховрин, что теперь делать?
– Существовать дальше. И учиться переживать поражения. Их еще о-о-о сколько будет у тебя. Закаляйся… И заходи в гости.
И Оська стал существовать дальше. И заходить к Ховрину. Иногда – в “Посейдон Ньюс”.
В редакции было шумно и… редакционно, иначе не скажешь. Воздух пропитан был приморскими новостями, городскими скандалами, удивительными историями – всем, что называлось “свежая информация”. Она, эта информация, сыпалась частыми строками с мониторов, летела листами с факсов, булькала и трещала в телефонных трубках.
И постоянная перекличка:
– Любочка, где твоя рецензия на концерт этих авантюристов из группы “Гребной винт”?
– Сашко! Нужна твоя полемическая шпага, чинодралы из мэрии хотят устроить на Восточном бастионе павильон для дискотеки!
– Ховрин, свяжись с Рыбачьим портом! У стенки обледенел траулер “Хризантема”, грозит оверкилем, а капитан не хочет вызывать спасателей, боится, что много придется платить!..
Оська присаживался в уголке большой комнаты, которая называлась “секретариат”, никому не мешал, впитывал в себя газетную жизнь и ждал, когда освободится Ховрин. Чтобы по дороге из редакции обсудить всякие дела.
Но чаще Оська приходил к Ховрину домой. Если того не было, он сидел с Анной Матвеевной. Она снимала с головы наушники плейера и принималась расспрашивать Оську про его дела. Про жизнь.
Однажды Оська честно сказал, что жизнь унылая. От отца никаких веселых известий. С другом расстались. Учителя приходят на уроки злющими (конечно, не все, но многие). Будто школьники виноваты, что опять задержали зарплату! А тут еще погода совершенно сошла с ума! Идешь утром в школу, и хочется сунуть голову за пазуху – день за днем эти ледяные западные ветры…
В самом деле, синоптики сообщали, что полвека не было на побережье такой зимы. Если бы просто холод и снег, то ладно. Однако штормы несли на сушу сырые вихри: брызги и морось. Город обрастал мутно-зеленым, как немытые бутылки, льдом. Лизнешь его, а он соленый и горький… И настроение такое же, как этот лед.
Самое скверное, что ветры ни на час не стихали. Днем и ночью тонко звенели в доме стекла, хотя мама и Анка заклеили все щели.
Мама похудела – от всяких мыслей об отце и от этой вот безысходной стужи (так, по крайней мере, казалось Оське).
Вечером подойдешь к окну, а за ним – темень и свист. Небо, вроде бы, безоблачное, но звезды в нем тусклые, как старые канцелярские кнопки…
Анна Матвеевна слушала Оську и соглашалась. Да, есть от чего захандрить.
– Но есть, Осенька, и средство от такой унылости.
– Какое?
– Дневник… Да нет, не школьный с отметками, а личный. Со всякими записями. Хочешь, подарю тебе толстую тетрадку? Будешь записывать в нее все хорошее, что вспомнится. Мысли и впечатления. И события. Это очень помогает навести в душе порядок.
Оська подумал.
– Ладно… Спасибо.
Тетрадка оказалась в клеенчатой, зеленовато-голубой с волнистыми разводами корочке. Наверно, она была из старых времен, из молодых лет Анны Матвеевны. Так нравилось думать Оське. Впрочем, листы были обыкновенные, в клеточку.
Вечером Оська сел с тетрадкой у лампы.
– Уроки готовишь? – с удовольствием сказала мама.
– М-м, гм… – Это можно было понимать как угодно.
Для “прогоняния” унылости и согревания души надо было написать что-нибудь про лето. Но летом Оська был неразлучен с Эдиком. И всякая страница хранила бы печаль прерванной дружбы.
“Да нет у меня никакой печали!”
“Хоть самому себе-то не ври!”
“Я не вру!”
“Тогда пиши”.
“Не хочется почему-то…”
Надо было бы рассказать в дневнике и про Норика. Про Николу-на-Цепях, про Сильвера. Но Оська боялся. Ведь пришлось бы писать, как лезли по Цепи. А вдруг мама или Анка найдут дневник и прочитают? Вот шум-то будет!.. Но это не главная причина. Главной было суеверное опасение. Оське чудилось, что если все это доверит он бумаге, то словно попрощается с Нориком. И тогда они уж точно больше не встретятся. А пока надежда на встречу все-таки жила.
О чем же писать-то? И не стал Оська прятаться от печали.
Он горько и честно рассказал в дневнике про гаражи, про свою заметку в газете (даже вклеил ее в тетрадь) и про то, как все кончилось с Тюриным.
Ну а после записывал всякие отдельные случаи – что было, что видел, что вспомнилось. Не по порядку, а как придет в голову.
Однажды Анна Матвеевна спросила:
– Ну, Осенька, что с моей тетрадкой? Небось, лежит чистенькая?
Оська похвастался, что записал уже двадцать две страницы.
Ховрин был здесь же. И сразу навострил уши.
– Что за страницы?
– Да так, пустяки всякие…
– Дай почитать! Я же во какой любопытный!.. Или там сердечные дела?
– Да ничего там сердечного!
Тогда Ховрин пристал: “покажи” да “покажи”. Оська мялся и упирался.
– В тебе нет ни капельки благородства, Оскар Чалка! Это даже непорядочно! Я же тебе показывал свои черновики!
Это была правда. Ховрин давал ему почитать наброски повести про свои студенческие годы: как он с третьекурсниками-историками был на раскопках древнегреческих развалин, как они там откопали гончарную мастерскую, как пели по вечерам под гитару, а звезды купались (просто бултыхались!) в темном море. И как он, Яша Ховрин, слегка влюбился в маленькую смуглую Свету Селенчук. А главное – как пришло ощущение, что он не просто Ховрин, а частичка громадной жизни. И что он связан со множеством людей. Даже с той семьей гончара, что жила в древнем городе две тысячи лет назад…