Наследники (Путь в архипелаге), стр. 36
И к тому же что Егор скажет, если позвонит?
…Хотя сказать можно. Например, так: «Я не стал бы отрывать вас от творческого процесса, но есть обстоятельства…» Или так: «Это Егор Петров, который не угодил вашим вкусам при кинопробах. Вы тогда уверяли, что я никогда не смогу быть братом. Оказалось, что я все-таки смог…» – Егор не без удовольствия вспоминал случай в электричке. Ведь в самом деле смог…
А может так: «Не хотел вас тревожить, но мой двоюродный брат, Михаил Гаймуратов… вы ведь его знаете, не так ли? Так вот, он посоветовал…»
Вечером он отыскал в ящике стола старую записную книжку с телефоном киностудии. Там сообщили, что теперь у заместителя главного режиссера Ревского другой номер. По другому номеру Ревского тоже не оказалось, сказали – он дома.
– А домашний телефон можно?.. Да я и не хочу надоедать, он сам просил звонить домой, но я потерял номер! – вдохновенно соврал Егор. – Как?.. Спасибо.
Медленно давя на кнопки, Егор набрал нужные шесть цифр… «Александр Яковлевич? Прошу простить, возможно, мой звонок будет вам неприятен, но…»
– Слушаю! – весело отозвался Ревский. – Алло? Ну, что молчите, кто это? – Помолчал сам и вдруг спросил уже иначе: – Это… Егор?
– Да… – растерянно выдохнул Егор.
– Ну вот и хорошо. Гай мне еще вчера позвонил, что ты меня, наверно, разыщешь…
– Кто позвонил?
– Гай. Миша.
– А-а… – сказал Егор.
– Слушай, Егор! Нам надо обязательно встретиться, слышишь? – Ревский опять заговорил с веселой торопливостью. – Это подумать только, как случается в жизни, а? Слышишь? Только сейчас я никак не могу, тут такое дело, сыновья из армии возвращаются, близнецы. Звон и переполох, на вокзал мчимся с женой… А завтра… давай прямо на студию, а? К шестнадцати ноль-ноль! Устроит тебя? Я встречу у проходной. Придешь?
– Да… – сказал Егор, словно шагая за порог.
Счет
Паруса надвигались. В них была спокойная упругая радость и в то же время – неотвратимость.
Сначала исполинское четырехмачтовое судно медленно разворачивалось на синем, растянутом от стены до стены экране, обращало на зрителя увенчанный треугольными кливерами бушприт, потом начинало двигаться, неумолимо наращивая скорость. Многоэтажные марсели и брамсели вырастали – громадные, как снежные горы, закрывали небо и море. Приближались вплотную, и пространство заполнялось гудением натянутого полотна и струнных тросов, шумом обгоняющего парусник ветра и плеском взрезанной воды…
Это было главным впечатлением от фильма…
Егор смотрел «Корабли в Лиссе» вдвоем с Ревским, в маленьком зале киностудии. Ревский «выцарапал» фильм в кинопрокате и «выбил» на полтора часа зал для просмотра.
Экран был небольшой, но Егор сидел от него очень близко, море как бы обнимало Егора с трех сторон.
В целом от кинокартины впечатление осталось скомканное. Может, потому, что Егор нервно ждал кадров с Анатолием Нечаевым и за пестрым действием, за главным героем почти не следил. Шестнадцатилетний парнишка, будущий писатель, то превращался в героев своих еще не написанных книг, то попадал во всякие переделки в реальной жизни, но все это Егор воспринимал как вступление к главному. Пока не появился парусник «Фелицата»…
– Вот, сейчас… – прошептал рядом Ревский.
Тяжелые аккорды сотрясали зал и экран. Под глухую печальную песню (слов которой он не разобрал) Егор увидел скорбное шествие. Матросы несли носилки с зашитым в парусину телом капитана. Вдоль притихшего строя морских волков.
– Вот он, Толик, в безрукавке. Видишь?
Егор кивнул. Но не испытал ничего. Не смог он представить, что вот этот худой русый парень в опереточном костюме контрабандиста, с пистолетом за алым кушаком – его отец. Нереально все было. Не увязывалось… С другой стороны, нереальным казалось и то, что этого человека нет на свете. Как же нет? Вот он! Каждый волосок виден, капелька блестит на щеке…
Но разве это отец? Молодой, совершенно незнакомый человек в каком-то чужом, полусказочном мире…
Сумятицу мыслей перебило будто неслышным вскриком – загорелый длинноногий мальчишка в похожей на полосатый мешок фуфайке стоял рядом с этим… с Толиком и вдруг уткнулся ему в грудь лицом. От плача затряслось вылезшее из прорехи плечо.
Потом показали мальчишку очень крупно. На миг оторвал он лицо от рубашки Толика, глянул исподлобья с экрана. Глаза были мокрые, капли оставили на коричневых щеках сырые дорожки.
– Гай… – сказал Ревский.
– Что?
– Гай, говорю… Мишка.
– А-а…
Ничего похожего на Михаила в этом пиратском юнге не было. Разве что в глазах, залитых слезами, такая же резкая синева. Но Гай снова прижался лицом к Толику.
И странно – не было никакой печали у Егора, никакого ощущения тоски или несчастья, но вдруг засел в горле угловатый комок. Егор закашлял и сумрачно спросил:
– Он что это? По правде?
– Что?
– Ну… слезы…
– Дорогой мой, в кино все по правде, по-иному ельзя…
В этих словах почудился Егору отголосок другого разговора: когда Ревский говорил на давней репетиции, что Егор все делает ненатурально. И Егор сразу нервно подтянулся. А Ревский вдруг сказал в торчащий над спинкой стула микрофон:
– Стоп! – И экран погас, и зажегся желтый свет.
– Что? – спросил Егор, пряча глаза. – Конец сеанса?
– А ты хочешь смотреть до конца? Толика больше не будет…
– Ну и что? – взвинченно сказал Егор.
– Да ничего… Я подумал: вдруг тебе неинтересно…
– Интересно, – буркнул Егор. – А… Гай? Будет еще?
– Он – да… Но я хочу еще раз эпизод с Толиком показать, чтобы ты получше запомнил… Коля! Отмотай, голубчик, три минуты и пусти снова!..
И опять была сумрачная песня, носилки, строй моряков. Снова плакал Гай, а молодой моряк с пистолетом так и не увязался в душе Егора со словом «отец»… И с этим недоумением, с досадой и даже виноватостью смотрел Егор «Корабли в Лиссе» дальше. До той минуты, когда синее пространство быстро и неотвратимо заполнили непостижимо громадные паруса.
Это было как глубокий вздох. Или будто в глухой комнате бесшумно высадили окна, и вошел влажный летний воздух…
Потом среди парусов показался тот мальчишка – Гай. Уже не в драной фуфайке, а в трепещущей на ветру алой блузе. Он стоял высоко на вантах, тонкий, с разлетающимися волосами, и даже не стоял, а будто летел вместе с парусами и ветром. И кричал встревоженно, отчаянно и радостно:
– Остров! Вижу остров!..
И Егор ощутил, что он сам – этот мальчишка. И высоту почувствовал, и ветер, и счастье открытия. Но это была секунда. А впечатление от надвигающихся парусов осталось надолго.
Когда зажегся свет, они с полминуты сидели молча. Наконец Егор спросил, чтобы разбить неловкость:
– А почему этот фильм сейчас не показывают?
– Изредка идет на всяких заштатных экранах. И по телевидению как-то пускали…
– Я не видел.
Ревский вздохнул и сказал:
– Ну, что там говорить, это не шедевр. Дали вторую категорию, в некоторых газетах обругали. Много, мол, всякой дешевой символики, ненужной экзотики. Непонятно широкому зрителю…
– Все там понятно. А некоторые места просто здорово сняты, – честно сказал Егор. – Только…
– Что? – насторожился Ревский.
– Да нет, это уже не про кино… Просто как-то не верится, что тот пацан… Гай… это Михаил.
– И про отца не верится. Да? – тихо сказал Ревский. – Это естественно. Трудно так сразу… Но посмотреть, наверно, было надо. Ты сам просил.
– Да. Спасибо. – Егор встал. – Может, потом еще где-нибудь посмотрю, если будет случай.
– Думаю, что будет… – Ревский как-то несолидно поморщился, на носу и подбородке ясно выступили мальчишечьи веснушки. – Ты как-нибудь заходи ко мне домой, а? Поговорим спокойно про все… Я понимаю, наше прежнее знакомство было неудачное. Да черт с ним, а? Сейчас-то все по-другому…
«А что по-другому?» – подумал Егор, но стесненно сказал: