Наследники (Путь в архипелаге), стр. 27
Кошак
Случилось так. На второй день после приезда из Гагр Гошка с матерью ходил по магазинам, потом она пошла в парикмахерскую, а Горику велела отнести домой сумку с покупками. Гошка домой не спешил, разглядывал в киосках журналы и марки. У одного киоска – закрытого и стоявшего на отшибе – к нему подошли два помятых пацана со слюняво-презрительными ртами и табачным запахом, ростом не выше Гошки. Заухмылялись.
Гошка сразу увидел себя как бы их глазами: этакий воспитанный мальчик, который только что шел с мамой, в новой рубашечке-сафари, в заграничных штанишках – белых спереди и зеленых сзади, с локонами, наивно-улыбчивый и робкий.
Один сказал сквозь зубы старую, как галактика, фразу:
– Десять копеек есть?
– А… зачем? – спросил робкий мальчик Горик, старательно лупая глазами.
Второй пацан гоготнул (хотел басом, но сорвался на сипенье):
– Мы это… из общества охраны животных… На сосиски бродячим кошкам собираем.
Смотри-ка! С потугами на остроумие.
– Нет, ребята, – сказал Горик. – Извините, но у меня только рубль.
Они заржали оба:
– Годится и рубль!
– Правда, годится? – наивно спросил Горик. – Я не знал…
«Любитель животных» насупился:
– Ты ваньку не валяй, если хочешь остаться красивым.
– Да нет, я же ничего… – Горик поставил сумку и зашарил в кармане. – Я пожалуйста… Вас такой устроит? – он протянул на ладони металлический рубль и уронил его мальчишкам под ноги. «Любитель животных» быстро нагнулся. Тут Гошка вделал ему коленом по зубам. Так, что сам охнул – ссадил кожу.
Мальчишка взвизгнул, замычал и завалился на бок. А второму Гошка просто-напросто съездил по уху. Тот присел. Потом оба Гошкиных врага, пригибаясь, побежали. То, что случилось, было выше их понимания.
– Стоп! – Это сказал кто-то громко и весело.
Рядом оказались двое. Взрослые парни. Один – с желтой кожей, похожий на японца, другой – русый курчавый здоровяк в тесной тенниске и тугих до потрескивания джинсах. Гошка безошибочно почуял, что двое шпанят и эти парни – одна компания. И понял: не убежать. С тяжелой-то сумкой да с разбитым коленом…
Японец был равнодушно-спокоен, здоровяк улыбался, но голубые глаза его не улыбались. Но и злыми не были. Гошке он сказал добродушно:
– Не робей, камрад… – А тем двоим, что замерли в пятнадцати шагах, скомандовал: – А ну, назад, ханурики…
Беглецы побрели обратно. Покорно так, с опущенными головами. «Любитель животных» зажимал пальцами разбитый рот.
Эта чужая покорность опять доставила Гошке удовольствие, хотя сам он был, можно сказать, в плену.
– Что, Копчик, схлопотал от мальчика? – сказал здоровяк. – Сколько я вас учил: не ловитесь на обманчивую внешность…
Гошку осенило. Иногда, в решительные моменты, на него снисходило этакое вдохновение. Он поднял рубль и вложил в ладонь приятелю Копчика. Потом спокойно сказал здоровяку:
– Они сами виноваты. Попросили бы по-человечески, мне не жалко… – Вынул отглаженный платок, протянул Копчику: – Возьми, а то майку закапаешь…
Копчик – смуглый, костлявый, злой – не оценил Гошкиного жеста. Платок отшвырнул, процедил сквозь перемазанные кровью пальцы. Впрочем, что процедил, повторять не стоит. Японец беззвучно засмеялся, показав очень крупные зубы. Здоровяк посмотрел на Копчика с жалостью, а у Гошки спросил:
– Ты, видать, не из здешних мест?
– Почему? – Гошка постарался улыбнуться ясно и безбоязненно. – Я вон там живу, на Тургеневской… Это я с мамашей на югах был, загорел не по-здешнему.
– Я тебя, сволочь, разукрашу совсем не по-здешнему, – плюясь, пообещал Копчик. – Попомнишь, фраер…
– Слова-то какие… – сказал здоровяк. – Ты его, Копчик, не разукрасишь. Ты с ним, хороший мой, помиришься. Потому что сейчас мальчик пойдет с нами. Надо ему ногу промыть, а то зараза всякая… Ты, Копчик, зубы-то, небось, от рожденья не чистил.
Все посмотрели на Гошкино колено, перемазанное своей и чужой кровью. Молчаливый Японец наконец заговорил:
– Боба, куда? В «таверну», что ли? А конспирация?
– Не боись. Я человека вижу с первого раза…
К городскому парку примыкал Больничный сад. Никакой больницы там уже не было, ее давно перенесли, а старый дом разломали. И флигель в углу сада разломали, но не совсем. Остались две стены с пустыми проемами. Внутри развалин все заросло, но у одной стены сохранился крытый наклонный вход в подвал. В подвале и была «таверна» – приют для компании Бобы Шкипа (так звали здоровяка). Что за компания, какие там интересы и дела, Гошка понял сразу. Но ничуть не смутился. Он давно уже сознавал, что жизнь устроена не так, как в стихах «Что такое хорошо, а что такое плохо».
Боба Шкип был полный командир в «таверне». Все ему подчинялись без всяких возражений. Но эта подчиненность никого не унижала и не тяготила: не нравится – мотай из «таверны» (только держи язык за зубами, а то…). Но никто не уходил.
Шкип был справедливый, надежный. И весь «молодняк» в парковой округе знал, что задевать пацанов, знакомых с Бобой, – это все равно что колупать мину…
Шкип был добрый. Он любил собак и пиратские песни. Пел эти песни Эдик Лупин, Японец. Кличка у него была Кама – сокращенная от Камикадзе. Был он молчаливый, весь в себе какой-то, иногда улыбался непонятно, иногда угрюмо глядел под ноги. Но пел всегда хорошо. Гошка не знал, сам придумывает Кама эти песни или где-то берет. По крайней мере, до встречи с Камой он их не слыхал. И по том нигде, кроме «таверны», не слышал тоже.
Кама, глядя перед собой, дергал гитарные струны и очень высоким голосом пел про груженные золотом испанские галеоны, про охотников за песчаными караванами, про Летучего голландца и про эскадры, плывущие по Млечному Пути. И еще вот эту:
После песни Кама подолгу молчал, и его не трогали.
Говорили про Каму, что он колется. То, что он иногда глотает украдкой горсти таблеток, Гошка замечал не раз. Но однажды своими глазами увидел и то, как, притулившись в уголке, Кама достал маленький блестящий шприц и воткнул себе иглу у локтевого сгиба. Шкип тоже это увидел и быстро заслонил Каму от остальных. И сказал вполголоса:
– Камикадзе ты и есть… Хоть бы о матери подумал.
Гошка потом хмуро сказал Шкипу:
– Зачем это он? Ты не разрешай…
– Поздно. Да и вообще… каждому свое на этом свете.
Он был философ, Боба Шкип. Иногда впадал в грустно-размягченное состояние и объяснял Гошке, Копчику и другим «мышатам», что все беды на Земле из-за разницы между словом и делом. Мол, в одной старинной книге сказано, что раньше всего было слово. От него всякое начало. У всякой вещи, у всякого дела имелось точное название. А потом люди научились трепаться, пудрить себе и друг другу мозги, и слова уже ничего не значат. Самыми красивыми словами каждый умеет прикрывать все, что ему выгодно. Нету соответствия. Отсюда и пошел большой кавардак (Боба выражался несколько иначе).