Хронометр (Остров Святой Елены), стр. 53
– Я пойду, – тихонько сказал он.
Третья часть
ЧЕРНАЯ РЕЧКА
Т. О. Л. И. К.
Пруд был крошечный, размером с отрядную спальню. По краям он зарос камышом и осокой. Чтобы попасть к воде, нужно было пробраться по тропинке в зарослях и по шатким мосткам.
Толик пробрался. Поставил на доски тяжелый акваскоп (мостки вздрогнули). Встал на четвереньки, заглянул в воду. Здесь было неглубоко, но на поверхности дрожала солнечная рябь и прятала под собой дно с нехитрым подводным миром. Без аппарата не разглядишь, что там делается…
Толик опустил с мостков узкий дощатый ящик с застекленным донышком. Упругая сила воды толкнула самодельный прибор назад, вверх, но Толик придержал его. Заглянул внутрь.
Стеклянное дно акваскопа зеленовато мерцало, будто квадратный экранчик. Стала видна путаница мертвых, полузатянутых илом водорослей, блеснул рубчатый краешек пивной пробки, выбрался из-под нее подводный жук неизвестной Толику породы и тут же закопался в ил. Толик его понял: если увидишь, что нависла над тобой стеклянная крыша, а сквозь нее смотрит громадная рожа – еще не так закопаешься…
Несколько пузырьков поднялись со дна и прилипли к стеклу. “Капли воздуха, – подумал Толик. – У нас, на земле, бывают капли воды, а там, в глубине, – воздушные капли”.
Внутри одного такого шарика суетливо перебирала волосяными ножками какая-то букашка.
“Тоже живет, – без усмешки подумал Толик. – Наверно, удивляется: куда я попала?.. Не бойся, ничего с тобой не будет”.
Нахально проплыла под акваскопом жирная пиявка. Такая неприятная, что у Толика зачесался под коленом рубчик. Потом… Потом Толику повезло! Появились две сверкающие рыбешки длиной в мизинец. Остановились, изумленные. Взглянули на Толика булавочными глазками и – раз! – стрельнули в сторону…
Толик дышал затаенно, как разведчик на границе незнакомого мира…
Сделать акваскоп надоумил Толика Арсений Викторович.
Перед лагерем Толик зашел к нему попрощаться. Курганов его встретил весело, хотя веселость была немного нервной.
– Едешь? Хорошо… А я тоже еду, в Среднекамск. Там областное издательство, там покажу повесть. А что? Пора уже! Что скажут, пусть… Будь что будет… Впрочем, я надеюсь. Да, на лучшее надеюсь. Потому что без этого как? А?
– Да все будет хорошо, – сказал Толик бодро и слегка покровительственно. Потому что в самом деле был уверен.
– Да? Мне бы такую уверенность…
– Вы не бойтесь. Повесть-то хорошая получилась!
– Ох, не знаю… Видишь ли, мне кажется, ты меня просто захваливаешь. Ты мне ни про один недостаток не сказал, а так не бывает, чтобы рукопись без недостатков.
Толик лихорадочно стал думать: какой бы найти недостаток?
– Мне, пожалуй, там одно немножко непонятно, – сказал он. – Эпилог. Он как-то не очень связан с Крузенштерном…
– Да? Жаль, что непонятно. Значит, я намудрил… Я что пытался показать? Во-первых, как Крузенштерн воспитал будущих моряков. Хотелось мне соединить начало и конец…
– Ну, это-то понятно, – вставил Толик.
– Вот… А еще такая мысль. Хотелось сказать, что люди должны не только жить как следует, но и умирать не по-пустому, не зря. А то обидно, если как Головачев…
– Я в общем-то так и понял, – поспешил успокоить Курганова Толик. И не выдержал, спросил: – Еще одно немного неясно – был все-таки Крузенштерн виноват или нет?
– В гибели Головачева?.. Это нерешенный вопрос. Ни для меня, ни для тебя. Ни для самого Крузенштерна… С одной стороны, в чем он виноват? Не он предал Головачева. Не он ему душу разбередил… К тому же Головачев был явно болен, утомлен… Ты имей в виду, что плавание было тяжелое, у многих здоровье расшаталось. Хладнокровнейший надворный советник Фосс, например, начал страдать нервными припадками. Любимец всей команды Иван Курганов, весельчак и заводила, перед островом Святой Елены слег с непонятной болезнью: жаловался на слабость, на тоску, плакал даже. Это я к тому говорю, что нервы у многих были измотаны. А у Головачева – тем более. Вот он и сорвался… При чем здесь Крузенштерн? Кто посмел бы его обвинить?.. Другое дело, когда он сам себя…
– Что сам себя? – тихо переспросил Толик.
– Сам он, конечно, казнил себя в душе. Так и жил с этой виной. Только другим не показывал. Это нельзя.
– Почему нельзя?
– Как бы тебе объяснить… Одно дело, когда человек виноват перед людьми, другое – когда перед собой. У Крузенштерна была именно вина перед собой . Не та, за которую могут наказать, но такая, что грызет душу… Но, Толик, ведь, наверно, каждый человек в чем-то виноват, без ошибок никто не проживет. Надо помнить про свою вину, чтобы не повторить. Но надо и уметь держать ее за горло, иначе пропадешь.
– Почему? – спросил Толик. Ему было зябко и неуютно.
– Ты посуди, что было бы, если бы Крузенштерн только терзался? Не воспитал бы он тысяч моряков, не составил бы знаменитого “Атласа”, не написал бы своих книг. Не помог бы новым кругосветным экспедициям… Не боролся бы с тупыми адмиралами, с офицерами-держимордами, с чиновниками. Представляешь, Крузенштерн бы изводил себя и жил с опущенной головой, а они бы радовались и делали, что хотели…
– Но он все равно себя изводил. Когда один оставался.
– Что ж, наверно… Я ведь про это написал.
– Я потому и говорю.
– Были, конечно, горькие мысли. Корил себя, что недосмотрел, не успел, не разобрался… А потом, может, и оправдывал себя: “Как в чужую душу заглянешь?” В самом деле – как? Вроде бы вот он, человек, рядом, а что у него в мыслях?.. Это, знаешь, как поверхность воды. Рябит, блестит, а что там чуть поглубже – не разглядишь без акваскопа…
– Без чего?
– Без акваскопа… – Арсений Викторович улыбнулся. Кажется, обрадовался, что может изменить разговор. – Вспомнил один самодельный прибор, я им в мальчишечьи годы развлекался. Вычитал про него в тогдашнем детском журнале – не то в “Светлячке”, не то еще в каком-то… Это простая штука, легко сделать. Тебе интересно?
– Конечно. Я, может быть, в лагере сделаю…
Курганов на листке за минуту набросал чертеж.
– А что это ты так неожиданно в лагерь собрался? Вроде бы речи не было…
– Маминой знакомой сыну путевку дали, а у него что-то с анализами не получилось. Вот маме и сказали, чтобы я ехал.
– Рад?
– Ага… – не очень уверенно сказал Толик.
Еще ни разу в жизни он не покидал надолго свой дом. Ездил к Варе в Среднекамск, но всего на несколько дней и с мамой. В больнице лежал со скарлатиной, но это в двух кварталах от дома, и мама приходила под окно палаты чуть не каждый день… Хочется ли ему в лагерь? Если верить “Пионерской зорьке” и “Пионерской правде”, лагерь – это сплошные походы, палатки, костры и приключения. А знакомые ребята рассказывали всякое. В том числе и такое, что вожатые бывают разные, некоторые не пускают купаться, орут на ребят, могут и подзатыльник дать. А еще Толик знал, что иногда в отряде находят тихого, слабого мальчишку и начинают его “доводить”. Кличка у такого – Лагерный придурок, хотя он вовсе не глупый, а просто боится дать сдачи.
А если и с ним, с Толиком, случится такое?
Ну уж дудки! Если он один раз испугался, теперь, что ли, до старости жить зажмурившись?
Нет, лагерь – это все-таки хорошо. Толик чувствовал, что после разрыва с робингудами в жизни его – какой-то перелом. И впереди ждет его что-то новое. Что именно, пока не понять, но такое, чего еще не было… Может быть, лагерь – начало этого нового?
Да, надо ехать. От жизни не спрячешься. Да и вообще все одно к одному сложилось: мама сказала, что ей и Варе дозарезу нужно дней на десять в Среднекамск. По важным делам, насчет Вариной работы. Варю после института зовут в лабораторию при Сельмаше, надо все заранее прикинуть, посмотреть…
– У тебя же отпуск кончается, – напомнил Толик.
– Редактор разрешил дополнительный, я много работала сверхурочно.