Хронометр (Остров Святой Елены), стр. 17
Мокрая толпа, обступившая Нептуна и Крузенштерна, одобрительно загудела.
– Покорнейше благ… кхм… От нашего подводного величества вашему высокоблагородию наше царское спасибо, – возвестил Нептун. – Плывите в Южное море беспрепятственно. Мы же в благодарность за уважение ваше стараться будем, чтобы ветров супротивных, бурь и шквалов на вашем пути не было… Ну, а ежели где и случится погода неблагоприятная, не обессудьте. Держава моя агромадная, а в большом государстве, сами знаете, за всем не усмотришь. В одном конце только наведешь порядок, а в другом, глядишь, эти черти опять хвостами воду баламутят… – Нептун окинул свиту суровым взглядом и опять обратился к Крузенштерну: – А теперь, ваше благородие, дозвольте откланяться. Дела ждут державные. Счастливого пути.
Крузенштерн поднял пальцы к треуголке. Свита подхватила Нептуна вместе с бочкой-троном…
Когда шли в кают-компанию, майор Фридериций с усмешкой заметил:
– Однако, господа, какой лицедей этот Курганов, а? С такими талантами хоть на столичную сцену.
– Дар импровизации и живость языка отменные, – серьезно отозвался живописец Курляндцев.
– Живость языка эта, – мягко вошел в беседу Резанов, – порождает сомнение: по причине ли простодушия высказался сей матрос о непорядках в великой державе? И что значат слова его о придворных бездельниках…
– Умные люди замечали не единожды, – хладнокровно заговорил надворный советник Фосс, – что смелость языка возрастает по мере удаления от столицы. А тем паче от границ государства Российского…
Крузенштерн, шедший впереди, оглянулся.
– Да полно, господа, – добродушно сказал он. – Разумно ли искать в словах матроса намеки на державную политику?
В кают-компании все было готово для праздничного обеда.
– В честь такого дня не грех устроить краткое отдохновение от трудов праведных, – провозгласил граф Толстой. Он уже переоделся после купания, но гладко зачесанные волосы его были еще мокрыми. Граф раньше всех оказался в кают-компании. Теперь стоял он, прислонясь к основанию бизань-мачты, что могучим столбом торчала посреди низкого помещения. И оглядывал стол.
Во время плавания граф не раз воевал с приказчиком Шемелиным, стараясь правдами и неправдами добыть из корабельных запасов лишнюю бутылку, и всячески ругал “купца” за “несусветную скаредность”. Нынче же, однако, Толстой остался доволен:
– Смотрите, наш Федор Иванович расстарался. Простим ему прежнее непонимание томящихся душ наших…
Оглаживая бороду, Шемелин ответил:
– Мне, ваше сиятельство, прощения не надобно. Я свою службу знаю и потому соблюдаю ее неукоснительно. А ежели вам выдавать, что требуете, по первой просьбе, так вскоре в трюмах ни единой бутылки не отыщется.
Толстой проговорил вроде бы добродушно:
– Иными словами, утверждаете вы, господин Шемелин, что я пьяница. Ведомо ли вам, сударь, как отвечают за такие слова, сказанные благородному человеку?
Лейтенант Ромберг весело сказал:
– Я заметил, граф, что в эти дни вы который раз уже заводите разговор о поединках. Помилосердствуйте. Так еще до кап-Горна не останется на корабле живой души, и превратимся мы в корабль призраков, подобно знаменитому Летучему Голландцу…
Шемелин же невозмутимо возразил Толстому:
– Вы, ваше сиятельство, граф, а я купец, мужицкая кровь. Вам со мной на дуэлях драться не пристойно.
– Так я и по-простому могу! – бойко воскликнул Толстой. Была это все еще шутка, но глаза его уже загорелись нехорошим светом. – На кулаках тоже приходилось.
– И сие не советую, – серьезно отозвался Шемелин. – Я родом из Тобольска, а у нас в Сибири мужички в кости покрепче ваших костромских…
– Так ли? – сощурился Толстой.
Крузенштерн взглядом остановил графа и встал:
– Господа. В сей радостный день, когда наши корабли пронесли российский флаг над равноденственной чертою, вспомним с благодарностью наше отечество и всех, кто способствовал столь славному началу нашей экспедиции… Сержант, пора.
Алексей Раевский ведал корабельной артиллерией. Один из сыновей славной фамилии, он не был еще офицером, но ожидал производства по возвращении из плавания, а то и по приходе на Камчатку. В офицерском кругу он был принят за своего. Сейчас Раевский поднялся и, не выпуская бокала, встал в дверях, упершись плечом в косяк. Отсюда видел он и сидевших в кают-компании, и матросов, которые под командой бомбардиров Жегалина и Карпова приготовили уже орудия к стрельбе.
За столом все встали. Крузенштерн поднял бокал и кивнул Раевскому. Тот махнул платком. Орудия разом рявкнули, откатились и выбросили тугой белый дым. Матросы накатили их и взялись за баники. Через минуту грянул новый залп. И еще! И еще…
Одиннадцать ударов русского салюта впервые разнеслись над водами южного полушария…”
МЕДНЫЙ СТУК ЧАСОВ
– Ну вот… – сказал Курганов. – Коряво, конечно, написано, надо еще работать… Верно ведь?
Несколько раз он во время чтения заходился долгим сухим кашлем. “Бронхит проклятый обострился. Я уж и курить бросил, а толку никакого”, – говорил Курганов, вытирал глаза, осторожно дышал с полминуты, словно проверял легкие, и читал дальше…
И теперь он смотрел на Толика с вопросом.
– Арсений Викторович, – сказал Толик честно и даже немного жалобно. – Я не знаю, что говорить, но мне очень понравилось. И нисколько не коряво, а, наоборот, замечательно…
– Ну спасибо. Добрый ты человек, Толик. – Курганов переглотнул, подавляя подступивший опять кашель.
Толик подумал: “Что же еще сказать, чтобы он поверил ?” И… вскочил!
– Ой!.. – Он кинулся к плитке. – Вода-то выкипела!
…Скоро новая порция воды забулькала в кастрюле. Стол был застелен чистыми газетами. Курганов поставил на него тарелку с горкой разноцветной карамели (в бумажках и без), коробку печенья, открыл консервы “Лосось”. Потом появились тарелки с солеными огурчиками и капустой. Из-под стола вытащил Курганов трехлитровую банку с прозрачно-красной жидкостью. В ней плавали раздавленные ягоды.
– Это я клюквенный напиток соорудил. За неимением шампанского… которое ты, впрочем, все равно не пьешь, верно?
– Я один раз, когда гости были, попробовал из чьей-то рюмки… – Толик дурашливо поморщился. – Мама увидела, ох и показала мне шампанское… Даже по шее попало.
– Горький жизненный опыт всегда постигается собственной шеей… Подбрось-ка, Толик, в камин дровишек, а то прозеваем огонь, как прозевали воду…
– Новый год не прозевать бы. Наверно, уже скоро двенадцать.
– Что ты! – Курганов ловко выдернул часы на цепочке. – Без трех одиннадцать. Все еще успеем. И пельмени сварятся…
Толик с сомнением посмотрел на крупные часы с треснувшим стеклом. – А они точно идут? – Он считал, что Новый год полагается встречать из секунды в секунду.
– Эти-то? Они нужны мне только для поправки. На двенадцать секунд у них точности хватит…
Толик непонимающе молчал. Курганов объяснил с важной хитрецой:
– Новый год мы встретим с астрономической точностью. Не хуже, чем кругосветные путешественники на корабле.
Он снял с полки стоявший среди покосившихся книг ящичек орехового цвета, с медными ручками и кнопками. Мягко поставил на край стола. Лампа бросила горячий блик на стеклянную крышку. Толик вытянул шею.
Курганов открыл шкатулку – верхняя часть ее плавно откинулась назад на латунных полосках.
Медное тиканье (которое Толик уже не замечал, потому что привык) с новой громкостью заполнило комнату.
Часы были похожи на будильник – размером, римскими цифрами, желтыми стрелками. Но будильники всегда стоят, а этот лежал в ящичке. Точнее, был подвешен горизонтально внутри медного кольца с зубчатыми колесиками. Ободок вокруг стекла тоже был медный и в мелких зубчиках.
“Динь-так, динь-так, динь-так…”
– А я-то все думал: где это тикает? – сказал Толик.
– Корабельный хронометр, – сказал Курганов.
– Я догадался… – Толик шевельнул рукой – хотел погладить коробку и не посмел.