Дело о ртутной бомбе, стр. 17
3
Ремонт в Елькином жилье был сделан стремительно – за неделю. Правда, мама Таня говорила, что "не ремонт это, а сплошной грех". Кое-где подлатали, подмазали, заштукатурили, вот и вся работа. Зато Елька был счастлив – стена для Нукаригвы вот она, готовенькая. Три стены мама Таня и Елька оклеили обоями, а эту, главную, – газетами. Чего зря тратиться на лишний рулон, если все равно будут фотографии!
Печатали куски Нукаригвы у Жаннет, по вечерам. Неспешно, про четыре-пять листов за вечер. Жаннет говорила, что монументальная творческая работа не терпит суеты. Под красной лампочкой резали бумагу на прямоугольники – пятьдесят на шестьдесят, потому что более крупные не помещались в ванны для химикатов. И все равно кадры были слишком большие, высоты увеличителя не хватало, приходилось направлять его свет на пол.
Сели на корточки, положили на паркет бумагу, щелкнули выключателем, отсчитали тридцать секунд. Потом опять – щелк, и в проявитель.
– Митя, не передержи…
– Нет, я уже умею.
Потом снимок в воду. В закрепитель, опять в воду…
Готовые отпечатки промывали под краном в ванной и сушили там же, пристегнув к веревке бельевыми прищепками
Мама Жаннет относилась к "мокрым делам" с пониманием. Она была похожа на дочь – такая же курчавая, разноцветная и решительная, только крупнее.
Бумага в рулоне оказалась матовая, глянцевать не надо. Жаннет говорила, что это прекрасно: не будет бликовать не стене.
В чуланчике с красной лампой было тесно и все же хорошо. От похожего на железную печурку увеличителя несло уютным теплом. С больших фотографий на стенах смотрели сквозь красный свет всякие люди (снимок с Митей и Елькой тоже был здесь).
Елька, чтобы не было лишней толкотни, часто устраивался высоко на скрипучем шкафу. Сидит и постукивает пятками о фанерные дверцы. При печати снимков толку от него было не много. Вот при промывке в ванной – там он был на своем месте!
Работали и болтали о том, о сём. Митя рассказывал о приключениях "корсаров Зеленых морей" (и давал волю фантазии!). Жаннет часто говорила о своих снимках.
– Этот парусник я сняла еще в первом классе, когда мы с мамой были в Одессе… А это в парке "Серебряный мыс" мальчишки строят снежный городок. Я сперва сняла, а потом стала помогать. И мне же потом – в глаз снежком. Неделю ходила во-от с таким фонарем… А здесь ребята из нашего класса на выставке военной техники. Анна Львовна, видите, волнуется? Кричит: "Сейчас же слезьте с танка, вы его сломаете!.."
Елька обычно помалкивал. Только один раз спросил:
– А это что за бородатый дяденька среди картин?
– Это папа… Он художник. Он сейчас живет в Петербурге.
Елька виновато засопел. Митя – заодно с ним. Больше не спрашивали, и так все ясно…
Был среди снимков портрет, который то и дело притягивал Митин ревнивый взгляд. Белокурый, с растрепанными волосами, мальчишка его, Митиных, лет. Улыбчивый такой, с искорками в глазах.
Один раз, когда не было Ельки, Митя сказал самым небрежным тоном:
– Хороший снимок. Это кто?
– Это Стасик, мой брат.
– Брат? А… он где?
– Далеко. Это ведь давний портрет. Не я снимала, а мама, десять лет назад.
Было в голосе Жаннет то же спокойствие, что и тогда, в разговоре про отца. И Митя опять примолк.
Между делом подошло первое сентября. Просто свинство, как быстро кончается август! В первый учебный день вышел номер "Гусиного пера" – со снимком и короткой заметкой о "картофельной операции". Митя опасался шумных дразнилок, но на фото почти не обратили внимания (так, по крайней мере, тогда Мите казалось). Несколько раз подтрунили в классе – и дело с концом. Наверно, потому, что на первом плане был не Зайцев, а какой-то незнакомый пацан-акробат.
Митя и Жаннет учились теперь оба в первую смену, а четвероклассник Елька в своей шестьдесят четвертой школе – во вторую. Он прибегал к Жаннет прямо с уроков. Первые несколько дней стояла летняя жара, и Елька появлялся все в той же корабельно-штурвальной одежонке, только с обшарпанным рюкзачком за плечами. Скинет его у порога, а сам – на шкаф, на привычное место. Был он беззаботный и радостный: видимо, время печальных воспоминаний и страхов кончилось.
Потом наступило зябкое ненастье. А Елька явился в прежнем виде, только поверх рубашонки – редкая, как авоська, вязаная безрукавка. Сперва решили, что это он так, по "летней инерции". Митя лишь сказал:
– Схватишь опять какую-нибудь чахотку, дурья голова.
– Не-а…
А следующим вечером Елька прибежал опять такой же. Жаннет испуганно заругалась на него:
– Тебе что, лето на дворе?! Пень еловый!
– Я поспорил с пацанами в классе, что буду закаляться до октября, – а сам со шкафа тянул к горячему увеличителю покрытые гусиной кожей ноги.
– Ты уже дозакалялся один раз, – напомнил Митя. И вдруг догадался! Спросил прямо:
– У тебя, что ли, нет ничего теплого?
– Ну… есть. Только изодранное. И тесное… Мама Таня скоро получит зарплату и купит костюм, она уже присмотрела…
Митя торопливо заворошил в голове: что у него есть для Ельки – такое, из чего вырос, а износить не успел. А Жаннет вышла из чулана и вернулась с вельветовыми брюками и пестрым свитером.
– Ну-ка, Ельник-березник, слазь. Надевай… Кому говорят!
– Да не надо… Она правда скоро купит…
– Ты мне порассуждай! Сейчас получишь ниже поясницы!
Елька влез в свитер. Тот был в самый раз. А про брюки Елька сказал с сомнением:
– Девчоночьи…
– Балда! Не знаешь, чем девчоночьи отличаются от мальчишечьих? Посмотри как следует!
Елька, видимо, не знал. Но больше не упрямился. Брюки тоже оказались впору.
– Они… чьи?
– Брата.
– А он ничего не скажет?
– Ничего. Он из них давно вырос.
– А он где?
– Далеко… – опять сказала Жаннет. И Елька… он, как Митя в прошлый раз, больше ничего не спросил. Только поддернул штаны повыше.
– Маленько сползают. Ладно, у меня дома ремешок есть… – И толкнул руки в карманы. – Ой! – выхватил правую руку, сунул в рот мизинец.
Оказалось, в кармане был значок с оттопыренной булавкой. Красный ромбик с белой полоской и буквой С.
– Стасик всегда за "Спартака" болел… – Жаннет отложила значок, а из Елькиного мизинца выдавила алую каплю. – Это чтобы внутрь не попали микробы… А ты, Ельчик, теперь со Стасиком будто кровный брат…
И опять ни Елька, ни Митя ничего не спросили. Стасик же смотрел с портрета – веселый, двенадцатилетний…
Скоро нетерпеливый Елька стал уносить готовые части Нукаригвы домой и клеить на стену. Мучным клейстером, который сварила мама Таня. Начал с самого верха. Ставил взятую у соседей стремянку и колдовал у потолка. Вырезал края, умело состыковывал облака, горные вершины, деревья и скалы. А потом стремянка стала не нужна, можно было работать на табурете.
Некоторые снимки оказались слегка размытыми, но все трое решили, что так даже лучше. Будто Елькина страна местами покрыта чуть заметной сказочной дымкой. А отчетливые детали Елька еще добавит! Из новых картинок! Митя пообещал отыскать для этого пачки давних "Огоньков". И отыскал!
Елька, узнав про них, обрадовался:
– Вот хорошо… Чтобы Нукаригва была живая, к ней надо иногда добавлять что-то новенькое… – И вдруг застеснялся, стал вытирать нос-двухстволку рукавом свитера.
Он обещал придти за журналами вечером в воскресенье, но почему-то не пришел. А в понедельник случилось т о с а м о е. Утром Митя узнал про шумную субботнюю историю с бомбой и эвакуацией, а на последнем уроке "музыкантша" Яна Леонтьевна значительно сказала:
– Зайцев, после звонка не уходи домой. Зайдешь к директору, там тебя ждут.
…И сейчас, в столовой, Митя, не глядя на князя Даниила, вспоминал все это, словно прокручивал видеозапись.