Давно закончилась осада…, стр. 30
Коля дочитал и смущенно примолк, глядя в стол. Другие тоже молчали. Слышно было только, как жует пряник Савушка. Потом Саша тихонько сказала:
– Опять про это… Страх какой…
– Кто сочинил-то? – наконец небрежно спросил Фрол.
– Француз один. Шарль Дюпон…
– Разве французы могут сочинять по-нашему? – не поверил Макарка.
– А он по-своему… Вот тут написано. «Недавно в наших краях побывал французский литератор месье Шарль Дюпон, который во время Крымской кампании служил офицером в дивизии Мак-Магона и принимал участие в штурме Малахова кургана, где и был ранен штыком в плечо. Нынче он посетил в Севастополе памятные ему места, а оказавшись в нашем городе, принес в редакцию свои стихи. На русский язык их перевел, с любезного разрешения автора, преподаватель мужской гимназии г-н Раздольский…»
– Ну и глупо перевел, – сумрачно сказал Фрол. – «Палисад» какой-то… На бастионах никаких палисадов не было, а были бруствера?…
Коля заступился:
– Это ведь не только про здешние бастионы, а вообще про войну. У некоторых крепостей внешнее ограждение называется палисадом. Здесь так для рифмы сказано, чего придираться-то…
– А про бомбы всё правильно, – вдруг подал голос Федюня. – Лежат, лежат, а если зацепишь ненароком… Помните, как на Третьем бастионе в том году? Сразу двоих…
– Кабы только там… – вставил слово Макарка. – Мы раньше на Аполлоновке жили, у меня там дружок был, Васятка Тихий. Нашел такой шарик, катнул по ступенькам да сам же за ним и побежал…
Федюня вздохнул по-взрослому:
– Всех случаев-то и не сочтешь…
– Каких случаев, – разом осипнув от страха, спросил Коля. Хотя спрашивать было глупо: и так понятно.
– А вот таких, значит, интересных, – привычно хмыкнул Фрол. – Идет человек с головой, и бах – нету головы… Ты, Николя?, тут человек новый, потому запомни. Будешь летом лазать по траншеям, так на ядра гляди с умом. Когда совсем гладкое, тогда не страшно, а ежели в нем дырка или торчит какая-нибудь писька, лучше обойди стороной…
– Ты, Фрол, совсем бессовестный со своим языком, – сказала Саша.
– А чего… Торчит и торчит. Это, значит, остатки трубки или фитиля. А внутри начинка…
Коля съежил плечи, накрытый новой волною страха. Вот, значит, как здесь бывает! До этого часа он про такое и не думал. Когда прочитал в газете стихи Шарля Дюпона, то слова про спящие в полыни бомбы он воспринял не по правде, а в переносном смысле. Ну как бы про судьбу. Будто о том, что во время войны смерть пощадила боевого офицера, но не отпустила совсем, а ходит по пятам. Может открыть в нем старые раны или ударить по сердцу такой памятью, что оно не выдержит… А выходит – бомбы на самом деле. Рядом…
Но страх накатил, сдавил холодом на минуту и милостиво растаял… Ведь здесь-то и сейчас, слава богу, никаких бомб не было. А потом Коля будет осторожен, не станет задевать шары с дырками и с… этими… Он нерешительно глянул на Женю. Тот смотрел ободряюще и ласково. Кажется, он все понимал: «Не бойся…» – «Да я уже и не боюсь. Почти…»
Наверно, чтобы увести разговор от страшного, Женя вдруг спросил совсем о другом:
– А правду говорят, будто тендер «Курган», что у Федоса Макеева, это бывший «Македонец» лейтенанта Новосильцева?
– Ну и врешь! – взвинтился Поперешный Макарка. – «Македонец» был быстрее всех, а «Курган» – лапоть расхлябанный!
Фрол деловито возразил:
– Не лапоть он, а просто старый, починки требует. Да и как ему со всей скоростью ходить, если экипажа нету. Грот поставят, а на топсель уже силенок не хватает… А про то, что это «Македонец», я тоже слыхал, от Маркелыча. Он говорит, что, когда Новосильцев с матросами ушли из Синекаменной бухты, тендер остался на отмели. Французы его стаскивать не стали, не до того было, только орудия сняли. Так он и лежал там после войны. А потом стянули его, привели в Сухарную бухту. Туда сгоняли старую корабельную мелочь да продавали по дешевке, каждому, кто захочет. А тем, кто в осаде воевал, – совсем задешево, как бы в награду. Вот Федос Макеев и получил корабль. Да только старый он, Федос-то, ходить боится, и, чтоб матросов нанимать, денег нету…
– Все равно это не «Македонец», – упрямо заявил Макарка.
– Ай, тебя разве переспоришь, – сказал Ибрагимка.
Савушка вытер с губ крошки пряника и предложил:
– Надо у деда спросить. Дед всё про корабли знает.
– Да он только про своих «Апостолов» и знает, – упрямо отозвался Макарка.
Саша вдруг сказала:
– А я слышала, что никакого «Македонца» вообще не было. И Новосильцева не было… Будто все это сказка.
Фрол оттопырил губу.
– Ты небось от соседских бабок это слышала. Они наговорят…
– Да ведь и про бухту эту, про Синекаменную, никто не знает толком, где она… – нерешительно возразила Саша.
Фрол сказал пренебрежительно:
– Потому что бухт вон сколько, а в названиях полная бестолковость. Даже моряки путаются. Одну и ту же называют то так, то этак… то совсем никак…
– Женя, а что за тендер «Македонец»? – спросил наконец Коля.
– Ну, это, может, правда, а может, легенда времен осады, – охотно заговорил тот. – Скорее всего, правда, потому что…
Но узнать про «Македонец» на этот раз Коля не смог. Дверь ухнула, отворилась и впустила с холодным воздухом веселый голос Лизаветы Марковны:
– Ох и засиделись вы, голубчики! Не пора ли по домам?
Они и правда засиделись. Песок в часах давно пересыпался весь в нижний шар, и про них забыли. Огонь в печке догорал…
– Саша, идем-ка, голубушка! Коля, тебя Татьяна Фаддеевна тоже заждалась, места не находит!
– Мне еще нельзя! – вскинулся Коля, отчаянно прогнавши из души все страхи. – Я с ребятами пойду Женю провожать!
– Да зачем тебе ходить? – добродушно возразил Фрол. – Нас и без того целая команда, не пропадем. А Татьяну Фаддеевну тоже пожалеть надо. Небось несладко одной-то в пустом доме…
Он сказал это без всякой подковырки. И не «тетушку», не «тетку», а «Татьяну Фаддеевну», серьезно так. Получилось, что Коля вроде как ее заступник, потому и не должен идти с остальными. От такого поворота Коля испытал великую благодарность к Фролу. Но скрыл ее, конечно, и попытался еще спорить. Однако Женя прошептал:
– Тебе правда лучше пойти домой. Тетя ведь в самом деле боится… А завтра я к тебе зайду. Можно?..
Тетрадь с корабликом
С утра в доме было тихо, только с пружинным гудением щелкали часы. Татьяны Фаддеевна, разбудив Колю, ушла в лечебницу и обещала прийти лишь к вечеру. («Лизавета Марковна накормит тебя обедом. Не забудь про задачки и перевод с греческого, у тебя с ним слабее всего, а экзамены на носу. Я приду и проверю…»)
Коля после завтрака (пшенная каша, молоко да краюшка) и правда сразу сел к столу. Но не ради задачек и ненавистного греческого. Он стал переписывать стихи. С газеты в подаренную Женей тетрадку. Сперва полюбовался на рисунок, а потом, на другом листе, вывел первую строчку. Писал он аккуратно. Макал в пузырек с чернилами новенькое стальное перо в длинной деревянной вставочке и с удовольствием выводил буквы со всеми полагающимися завитушками и плавными изгибами. Писать такой вставочкой было не в пример удобнее, чем гусиным пером. Она не изгибалась, не скользила пальцах и не оставляла на них чернильных пятен.
Каллиграфическим усердием Коля старался заглушить в себе вновь проснувшуюся боязнь. Ту, что первый раз появилась вчера, при разговоре о невзорвавшихся бомбах. Боязнь, однако, не исчезала. Она мягко, словно в войлочных туфлях, бродила по комнате и время от времени останавливалась у Коли за спиной. Словно тетушка, решившая взглянуть: «Что ты там пишешь?»
И это ведь не вечером, не при слабенькой лампе, а при утренних лучах, бьющих сквозь кисейные занавески.
Коля отложил перо и огрел себя по затылку: «Чего ты боишься? Трус несчастный!»
А в самом деле – чего?
Да нет же, не боялся он, что и вправду подорвется на бомбе. Не так уж часто это случается. Будет обходить сторонкой ржавые шары, вот и все. Страх был глубже и непонятнее. Ощущение каких-то неразгаданных угроз, которые караулят его каждый день. Да, это была прибавка к общему страху, не дававшему Коле жить спокойно и радостно, на полном дыхании.