Бронзовый мальчик, стр. 62
Это я прямо в шлюпке сочинил, прямо сейчас…
– Лермонтов, – сказал Кинтель искренне. – Евтушенко… – Он радостно ежился. Теперь казалось, что все это – волны и снежные вихри – длилось лишь минуту.
Салазкин проговорил покаянно:
– Все из-за меня. Корнеич правильно говорил: будет ЧП.
Андрюшка Локтев решительно восстановил справедливость:
– Если бы не ты, ничего бы не нашли. Это ведь ты буквы на камне отчистил!.. Данилка, ты Сане должен самолично рубашку выстирать. В благодарность…
– Ладно, – счастливо пообещал Кинтель.
– Вот еще, – притворно надулся Салазкин. Уселся на табурет, привалился к стенке, привычно потянулся к родинке на покрытом размытой зеленкой колене.
– Опять! – прикрикнул Кинтель. – Дам по пальцам!
Салазкин засмеялся, болтнул ногами в отсыревших кроссовках. Одна сорвалась, ее поймал на лету Сенечка Раух:
– Без выкупа не отдам!
– Возьми на память! – веселился Салазкин. – Чтобы не забыл, как обещал слушаться бабушку и делать зарядку!
– Только по воскресеньям!..
Кинтель вдруг ощутил толчок неожиданного горячего счастья. Оттого, что все именно так . Шторм позади, все вокруг радуются, а бронзовый мальчик – клад! – вот он, в кулаке. И еще от понимания, что именно сегодня он, Кинтель, Данька Рафалов (Данилка!), стал в «Тремолино» окончательно своим.
Пришел Егоров с пышущим чайником. Федор тащил за ним связку эмалированных кружек. Следом появился Корнеич. Сообщил, что успокоил по телефону дядю Гришу (а то он и правда хотел уже водную милицию о помощи просить). А еще позвонил Тане, чтобы всем родителям, которые начнут трезвонить и справляться о судьбе своих чад, сообщала: целы-невредимы, едут электричкой…
После чая все осоловели. Двигаться было лень, и даже разговаривать не хотелось. Сонно ждали, когда, развешанные у горячей печурки, высохнут спортивные штаны и фуфайки. Но скоро оказалось, что теплые костюмы не так уж нужны: за окном резко светлело и так же стремительно возвращалось тепло. Таяли на траве остатки снега, выкатилось солнце. Оно опять грело сквозь рубашки плечи, когда ребята повыскакивали из дома. Недавно казалось, что на дворе поздний вечер, и вот, пожалуйста, опять день. В мае в семь часов – еще яркое солнышко…
Будто не было ни мглы, ни снежного шквала!
Когда шли на станцию Старые Сосны, выбрались на шоссе. По нему катил пустой автобус "Уралец". Наверно, с какой-то спортивной базы. Корнеич голоснул. Автобус затормозил. Корнеич поговорил с водителем.
– Ну садитесь, – добродушно разрешил пожилой дядька. – Как не подвезти, если вы такие красивые… А я думал, пионеры у нас перевелись.
– Не все, – гордо сказал Костик-барабанщик. – Те, которые морские, они живучие…
Ух как уютно было ехать в этом, будто специально для них посланном "Уральце"! Он катил ровно, ласково урчал мотором. Кое-кто стал клевать носом. Но Корнеич вдруг сказал:
– Данилушка, покажи-ка еще нашего найденыша. Теперь самое время.
И все сгрудились у сиденья, где ехали Кинтель и Салазкин. Бронзовый мальчик опять пошел по рукам.
– Смотрите-ка, здесь что-то написано! – обнаружил И-го-го. – Латинские буквы…
По краю бронзовой подставки была выбита мелкая надпись: "M. BAUER".
– "Бауэр" – по-немецки "крестьянин", – сказал Паша.
– А "Эм" – значит "маленький"! – сунулся Костик. – Маленький крестьянин.
– "Маленький" по-немецки "кляйнер", – возразил Паша.
– Эм. Бауэр – это, наверно, имя мастера, который делал статуэтку, – решил Корнеич.
– Виталик, он на тебя похож, – сказала Маринка.
– Конечно! – Не Бойся Грома выскочил в проход между сиденьями, встал горделиво – кулак над плечом. – Салют!
– Неужели тогда уже были такие салюты? – удивился И-го-го.
– А может быть, он скаут? – предположил Костик. – Они ведь были еще и до революции.
– Ну да! Без галстука-то! – заспорил Виталик. – И у скаутов не такой салют, у них три пальца вверх…
Корнеич пригляделся:
– А по-моему, он что-то держал в кулаке. Взгляните-ка, кулак вроде бы просверлен…
И правда, под сжатыми пальцами был круглый проем. Словно когда-то кулак мальчишки сжимал не то палку, не то дудку.
– Может, подзорную трубу? – сказала Маринка. – Вдруг это маленький капитан?
"А если не подзорную, а сигнальную?" – подумал Кинтель. Но постеснялся сказать. Да к тому же сообразил: изогнутую трубу не просунешь в бронзовый кулак…
– Если и держал что-то, теперь уже не узнать, – заметил Дим. – Да и зачем? Пускай считается, что он приветствует нас…
Сенечка Раух взял статуэтку, повернул к свету.
– Весь темный, а нос блестит! Вот! – На задорном носу бронзового мальчишки зажглась от низкого солнца искра.
– Потому что нос – он самый выступающий, – внес ясность Андрюша Локтев. – Пальцами натерли, хватают все.
– Нет, – сказал Сенечка, – локти и кулаки тоже ведь выступающие, а не блестят. А то, что искра на носу, я сразу увидел. Там, на Шамане…
ЧТО ОН ДЕРЖАЛ В РУКЕ
Утром Кинтель взял бронзового мальчика с собой. Положить его в сумку не решился – помнил историю с "Морским уставом", – сунул в карман. Это оказалось не очень-то удобно, уголки подставки царапали сквозь подкладку ногу, шорты от тяжести съезжали, пришлось покрепче затянуть флотский пояс. Кинтель пошел в школу в отрядной форме из какого-то веселого упрямства. А еще – из чувства особой, щемящей душу преданности "Тремолино", которая во много раз выросла после вчерашнего штормового плавания. И кроме того, хотелось почему-то снова поддразнить своим видом Алку Баранову (а может, просто покрасоваться перед ней?).
А потом он (если Алка не будет чересчур воображать и насмешничать) похвастается вчерашней экспедицией на Шаман и покажет находку…
Но Алка в школу почему-то не пришла. Кинтелю слегка взгрустнулось.
Кстати, никто особого внимания на его форму не обратил: школа пестрела всякими нарядами, день стоял совершенно летний, словно и не было вчера "арктического плевка". Лишь один старшеклассник, смерив Кинтеля взглядом, заметил: "Во, еще один скаутенок вылупился". И получил в ответ "драного козла". Однако за Кинтелем не погнался: старших одолевали более крупные заботы. Одиннадцатые классы бунтовали, не желая сдавать экзамены по программе, утвержденной педсоветом. Глядя на них, волновались и девятые…
После шестого урока Кинтель встретил у школы Салазкина: такого же оранжевого и при аксельбантах. Кинтель весело сказал:
– Вот узнает Корнеич, что мы форму в школе треплем, будем нам на орехи.
Салазкин слегка смутился – видать, вспомнил вчерашнюю неприятность. На коленке у него все еще заметны были следы зеленки. Кинтель тихо спросил:
– Ты вчера, наверно, здорово на него обиделся, да?
Салазкин вскинул глаза – такие, будто и в них капнули зеленкой.
– Что ты! Ничуть… Я сам был сплошной дурак. А он ведь за каждого отвечает… Даня, ты заметил, как он перекрестился, когда сошли на пирс? Там, в Старых Соснах…
– Я… нет…
– Дело-то ведь было нешуточное, – совсем по-взрослому сказал Салазкин. – Особенно когда о камни грохнуло…
– Я толком, кажется, ничего и не понял, – признался Кинтель. – Потому что новичок…
– Теперь уж какой ты новичок!.. А если бы что-то случилось, это было бы навеки ЧП имени Александра Денисова. Потому что я наворожил. Своей дурью.
Кинтель помолчал и спросил, преодолев нелов-кость:
– Санки, а ты заметил: меня вчера почему-то перестали Кинтелем называть? Всё "Данилка" и "Да-нилка"…
– А тебе как больше нравится? По-новому или по-старому?
– По-всякому, – вздохнул Кинтель. – Ладно, пока. Я побегу, дед сейчас как раз на обед придет. Он ведь еще ничего не знает про это … – Кинтель похлопал по отвисшему карману.
Дед поставил бронзового мальчика перед собой и смотрел на него с хорошей, чуть печальной улыбкой. С такой же, с которой рассказывал Кинтелю о своем детстве: как гоняли на пустырях тряпичный мяч, пробирались без билета в летний фанерный цирк в городском сквере и устраивали на Сожинском спуске гонки на построенных из досок самокатах…