Бронзовый мальчик, стр. 41
Да и не объяснять надо было теперь, а для полного спокойствия души соединить их вместе: Кинтеля и маленький отряд с трепещущим, как флаг на ветру, именем "Тремолино".
ДЖОЗЕФ КОНРАД И МУЗЫКА
Кинтель и дед увязывали книги в пачки.
– Эту не надо, – сказал Кинтель, – она не наша, мне Корнеич дал почитать.
– О! Джозеф Конрад!.. Ну и как? Читал?
– Естественно, – отозвался Кинтель тоном Салазкина.
– Многие считают, что Конрад устарел…
– Только не "Зеркало морей"! Она вообще… как целая морская энциклопедия. И вот еще, смотри… – Кинтель открыл начало последней главы, ее название. "Тремолино".
– Выходит, ваша компания называется так в честь Джозефа Конрада?
– Ну, не в честь, а… по созвучию. Он тут пишет про двухмачтовую баланселлу с латинскими парусами, очень быструю. Она даже дрожала от скорости. А у Корнеича и у ребят была двухмачтовая яхта. Типа бермудской шхуны. Тоже очень легкая на ходу. Сперва ее хотели окрестить "Мушкетером", а когда испытали, дали название как у Конрада…
– Я, по правде говоря, забыл, что оно означает.
– Это по-итальянски. От слова "тремоло". Значит "дрожащий", "трепещущий". А "тремолино" – это уменьшительное. Вроде как "трепещущий малыш". Трепещущий не от страха, а от скорости. И от радости, что такая скорость…
– Весьма поэтично, – откликнулся дед, но уже с ноткой озабоченности. – Давай-ка, однако, поторапливаться. А то явится Варвара Дмитриевна, и оба мы будем дрожать и трепетать, когда она увидит такой кавардак.
– Мне-то что, – хмыкнул Кинтель. – Это ты трепещи. На то ты и есть молодой муж… – Он со смехом увернулся от подзатыльника, но запнулся за книжную стопку и растянулся на полу. Встал, кряхтя и потирая бока.
– Рукоприкладство в ответ на критику. Я травмирован и работать не могу… Толич, мне пора к ребятам, мы там карту рисуем… Ой, чуть не забыл! Можно я возьму туда на недельку твой альбом со старинными картами? И вот эту, со стены…
– Еще чего!
– Ну, То-олич! Нам надо кое-что срисовать, чтобы… чтобы получилось как в старину. Шрифты скопировать и обозначения…
– Что, у вашего Корнеича мало морских карт?
– Они современные, а старых нету…
– Потащишь куда-то такую редкость! Эта карта не покидала дом больше ста семидесяти лет.
– Все равно ведь придется скоро покинуть… Толич, не жадничай. Санькин отец не побоялся "Устав" мне дать, а ты…
– А я вредный… Ладно, шут с тобой, только сперва увяжешь все книги.
– Да я и так уже опаздываю!.. Я потом все один упакую, не волнуйся!
– Когда это потом… – проворчал дед.
– А куда спешить? Переездом пока и не пахнет…
Дед и тетя Варя расписались в ЗАГСе в середине октября. Тихо, скромно, без всякой свадьбы. И сразу стали решать вопрос о совместной жизни. Здешнюю квартиру и двухкомнатную тети Варину решено было поменять на трехкомнатное жилье. На Кинтеля по этому поводу нашло однажды грустно-подозрительное настроение, и он, надувшись, сказал деду:
– Я вам небось там и не нужен буду…
– Дурень, – ответил дед. И прибавил с какой-то виноватостью: – Комнату себе выберешь лучше прежней.
– Ну уж, "лучше". Небось потолки низкие. И вообще… Толич, тебе не жаль отсюда уезжать? Ты ведь здесь родился.
– А что поделаешь, – насупился дед. – Все равно к весне дом снесут. Сам знаешь…
О том, что дом должны снести, говорили давно, однако Кинтелю не верилось. Уже один за другим стали уезжать на новые квартиры жильцы первого этажа, но все равно казалось, что с домом ничего не случится. С таким привычным, с таким прочным… Кинтель так и сказал.
– Никакой он не прочный, – вздохнул дед. – Стропила все сгнили. И сырость в стенах. Говорят, ремонт себя не окупит. К тому же по генеральному плану здесь должна пройти улица – от моста до нового театра.
– Да театра-то еще нету! Его сто лет не построят! А дом развалить у всех руки чешутся!
Дед сказал, что разваливается вся страна, кто тут будет думать о каком-то старом доме.
Кинтель не считал, что страна совсем уж разваливается. Конечно, жизнь делалась все дороже и голоднее, даже ходили слухи про карточки на хлеб. И главное, люди повсюду посходили с ума. Однажды в таверне "Сундук Билли Бонса" маленький, всегда насупленный пацан по прозвищу Муреныш смотрел, как на экране лупят из минометов не то грузины по осетинам, не то азербайджанцы по армянам, потом плюнул, вытер ладонью брызги со штанов и произнес:
– Вовсе мозги проквасили. Взрослые называются…
Но пальба, стотысячные митинги и таможенные споры были где-то далеко, в других республиках или на окраинах России. А Преображенск время от времени лишь потряхивало забастовками: то встанут автобусы, то прекратят работу парикмахерские. Три дня, на радость ученикам, бастовали и педагоги. Требовали добавки к зарплате. Дружно так! В школе, где учился Кинтель, не поддержал забастовщиков лишь Геннадий Романович. Высказался почти как Муреныш:
– У вас что, вовсе мозги прокисли? Ребятишки-то при чем, их кто учить будет?
"Штрейкбрехера" заклеймили на стачечном комитете и постановили, чтобы убирался из школы. Геночка плюнул на "эту бабью ассамблею" и ушел. Говорят, подался в кооператив…
Но в общем-то жизнь была не такая, чтобы ударяться в панику. И главное – дружно жил и не думал разваливаться маленький отряд "Тремолино".
Нельзя сказать, что Кинтель прижился в "Тремолино" сразу. Сперва он ходил на Калужскую только ради Салазкина, чтобы не обидеть его. Кинтель понимал, что винить надо лишь себя, для отчужденности не было никаких причин. Он видел, что ребята отличные: как раз такие, каких он хотел записать в экипаж, когда мечтал о своем пароходе. И Кинтеля они встретили хорошо и спокойно, как давнего знакомого. Но были они в своем "Тремолино" как-то уж чересчур завязаны друг на друга. Одна семья, где все понимают каждого с полуслова. Они знали свои корни: историю прежних отрядов, из которых вырос "Тремолино", судьбы тех, кто был в этих отрядах раньше.
Иногда Корнеич пускал на разболтанном видике кассету с записью старых отрядных кинохроник и самодельного фильма "Три мушкетера". И весь народ смотрел это как про самих себя, хотя на экране сражались на рапирах, шли через пенные гребни на фанерных яхтах, шагали через лесную чащу и лупили палочками по коже высоких черных барабанов мальчишки семидесятых и восьмидесятых годов. Барабанщики "Эспады", "Мушкетера", "Синего краба" и, наконец уж, "Тремолино"…
Была на этой пленке и песня о трубаче. Ее пел в окружении пацанов худой смуглый паренек с тонкой полоской усиков на нервной губе. Длинноволосый, с продолговатыми, какими-то "марсианскими" глазами. Тот, кто придумал эту песню.
– Гена Медведев… Кузнечик… – шепотом говорили ребята. И с печалью.
Но даже эта песня не приближала Кинтеля к "Тремолино". Это была их песня, это был их Кузнечик. Их печаль оттого, что Кузнечик навсегда остался в прокаленной афганской земле…
Единственное, что связывало Кинтеля с отрядом, был Салазкин. Но он, оказавшись здесь, как бы растворялся среди обитателей "Сундука Билли Бонса", а Кинтель оказывался в сторонке.
Впрочем, внешне все выглядело нормально. И когда проводили занятия по парусной оснастке (а такое случалось), и когда обсуждали проект новой шхуны с бермудскими парусами, Кинтель не чувствовал себя совсем уж новичком: кое в чем он разбирался. Но если собирались просто так, "на огонек", он держался в уголке или ускользал на кухню, чтобы помочь Тане, жене Корнеича. Та принимала его помощь с благодарностью. И кажется, вообще понимала Кинтеля лучше других. Однажды сказала:
– Ну, Данечка, быть тебе корабельным поваром. Даже Маринка годится тебе лишь в младшие поварята.
И Кинтель мгновенно почуял: она хочет помочь ему. Дело в том, что каждый вносил в "Тремолино" что-то свое. Или какое-то умение, или черту характера, или даже какую-то необходимость особой заботы (как, например, Муреныш с его домашней неустроенностью). Эти способности, черточки, горести и радости как раз и создавали тот сплав настроений, который был воздухом "Тремолино". Был в этом сплаве и несильный, но чистый голосок Салазкина, когда один из старших мальчишек, Юрик Завалишин, брал гитару, и все пели песни, которых Кинтель раньше никогда не слышал (кроме "Трубача").