Бронзовый мальчик, стр. 33
Стройников повернул к Кинтелю бледное лицо и опять шевельнул губами:
"Я не виноват".
Кинтель, давясь плачем, бросил в солдат свою трубу. Потому что это была не труба, а граната. Взрыв метнулся тихим желтым пламенем, солдаты попадали и затерялись в траве. А Стройников бросил саблю и сгорбленно пошел прочь.
Девочка и мальчик бежали с обрыва к упавшим трубачам. Кинтель с трудом побежал туда же.
Мальчишки лежали на скошенной, сладко пахнущей траве. Но они были ненастоящие. Вроде тех алебастровых и отлитых из бетона горнистов, которых раньше ставили в скверах и пионерских лагерях, а потом посшибали.
А один был бронзовый, как настоящий памятник. Весь потемневший, с пятнами зеленой окиси на спине. Он лежал вниз лицом, и металлические пальцы плотно сжали трубу. Одно плечо было натерто, словно его кто-то старался отчистить, и на желтом сплаве замер солнечный зайчик…
Кинтель виновато посмотрел на девочку и мальчика: что же теперь делать? А они молчали. Мальчик задумчиво наматывал на палец матросский галстук. Девочка подняла из травы коричневую блестящую скрипку, вскинула к подбородку и заиграла. Ту самую мелодию.
Почти сразу все это исчезло, скошенная трава, трубачи, мальчик и девочка. Но мелодия осталась. Она приходила со стороны сквозь многослойную дремоту. И наконец разорвала пелену. Кинтель поднял голову.
Музыка доносилась из другой комнаты, от телевизора.
Кинтель сразу подумал: вдруг показывают концерт юных скрипачей и там выступает она! И назовут имя!..
Но на экране под знакомую музыку проплывали пейзажи с колокольнями и березами.
Дед сидел перед телевизором, оглянулся на Кинтеля:
– Сейчас передачу покажут: "Куда ведут нити заговора". Про Янаева и всю компанию. Будешь смотреть?
– Да ну их всех…
– Тогда ложись. Поздно уже.
– Угу…
СНОВА О ФРЕГАТЕ "РАФАИЛ"
Ночью стал стучать по стеклу крупный дождь. И видно, сильно похолодало. Кинтель спал с распахнутой форточкой и зябко ежился под одеялом, просыпался даже. Но подниматься и закрывать форточку было лень.
Утром светило солнце, но уже по-осеннему, сквозь низкие клочковатые облака.
Дед ушел рано, и Кинтель остался со своими заботами: о супе, который надо варить на обед, об уроках, которые (будь они неладны!) надо готовить. Хотя бы письменный по русскому. А то Диана возликует, вкатывая в журнал "гуся"…
Вчера весь вечер мысли были заняты одним: расшифровкой письма и мысом Святого Ильи. А сегодня пошли по более широкому кругу. Про все, что было накануне. И Кинтель вспомнил, что так и не спросил Салазкина: кто он, этот стремительный мотоциклист, перед которым спасовала даже завуч?
Салазкин оказался легок на помине. Побрякал звонком и появился на пороге. В мятых школьных брюках и в свитере, к которому прилипли сухие травинки. Малость растрепанный.
– Извини, что так рано…
– Какое там рано! Десятый час! – Кинтель крепко обрадовался Салазкину. Втащил его за рукав, веселым толчком усадил на свою постель.
А тот рассказывал:
– Я еще раньше хотел, подошел к дому, а потом думаю: неудобно в такой ранний час… А в переулке здешние ребята на тележке катались. Ну, на багажной, как у носильщиков. С горки по асфальту. Я подошел, говорю: "Можно с вами покататься?" Они сперва удивились, наверно, подумали: откуда такой нахальный? Потом один говорит: "За рейс двадцать копеек". Я согласился. "Пожалуйста", – говорю. А тут подскочил твой сосед Витя: "Это дружок Кинтеля, чего вы…" Ну, мы и стали кататься вместе… А один раз прямо в бурьян!
Было просто здорово, что Салазкин такой безбоязненный! И "достоевские", значит, поняли, что не так уж прост и беспомощен этот вежливый пацаненок из "Дворянского гнезда". Конечно! Он же недавно еще и Витьку кинул носом в траву!.. А как держался в кабинете у Зинаиды! Не дрогнул…
– Санки! (У Кинтеля это имя выскочило само собой, и Салазкин не удивился.) Слушай, а кто этот Вострецов? Так примчался…
Салазкин сказал с ноткой удовольствия:
– Это мой давний друг. Уже больше года знакомы… Ну, не только мой, там целая компания у него на Калужской. Вроде отряда… Я потому и галстук ношу. А ты думал, что из-за школы?
– Что за компания?
Кинтель ощутил укол ревности. Но Салазкин этого не понял.
– Раньше был большой отряд. Назывался сперва "Эспада", потом еще по-всякому. В походы ходили, кино снимали. Под парусами плавали… Ну а потом их из подвала выгнали, в котором они занимались. Отдали подвал какому-то кооперативу. Отряд, конечно, меньше сделался, но весь не рассыпался, стали у Корнеича собираться. То есть у Вострецова… Когда я с ними познакомился, так все уже и было… Но мы живучие!
Это веселое "мы живучие" не очень-то понравилось Кинтелю. Ревность снова царапнула его. Оказывается, Салазкин – совсем не беззащитное дитя, есть у него друзья и заступники. И значит, проживет он спокойненько в случае чего и без Кинтеля…
А Салазкин сказал как о деле само собой решенном:
– Я тебя с ними познакомлю, конечно.
"Больно надо", – огрызнулся Кинтель. Но про себя. Не хватало еще, чтобы Салазкин догадался о его мыслях. И Кинтель сказал со снисходительным уважением:
– Он, этот Корнеич, вчера… будто снег на голову. Как это удалось-то?
– Главная удача, что он оказался дома! А дальше – просто. Как услышал пароль – сразу в седло…
– Какой пароль?
– "Добрый день"! Кто не знает, тот не поймет, а наши все знают. Как услышишь это – бросай все и на помощь!
"Наши…" – опять обидчиво отозвалось в Кинтеле. А Салазкин объяснил весело и бесхитростно:
– Раньше был пароль "Майский день". А потом решили, что это слишком обращает на себя внимание, и переделали…
– А почему "Майский день"? – стараясь не говорить хмуро, спросил Кинтель.
– По-английски "мэйдэй". Международный сигнал бедствия. Вот если где-нибудь гибнет корабль, то по радио… – И Салазкин замолчал.
Кинтель насупился, отвернулся к окну. Тень "Адмирала Нахимова" прошла по комнате…
Салазкин проговорил тихо:
– Прости меня, пожалуйста. Я напомнил, да?
Ну кто еще мог бы так сказать, кроме Салазкина? Виновато и откровенно, с настоящей боязнью, что обидел… Хмурая ревность Кинтеля пропала в один миг. Он сел рядом с Салазкиным. Вполголоса признался:
– А я ведь прочитал… то, что на фотографии.
Салазкин не удивился. Вздохнул, потрогал сквозь брю-чину родинку-горошину. Проговорил полушепотом:
– Я был почти уверен… Я потому и вертелся у твоего дома с восьми часов. От любопытства. Я ужасно вот такой… нетерпеливый… Даня, а что там?
Кинтель взял со стола листок с расшифровкой…
Они с полчаса обсуждали всякие варианты: игра это была у Никиты с Олей или не игра? Сопели над старой картой: вдруг все-таки отыщется среди тысяч бисерных названий мыс Святого Ильи?.. Потом Салазкин завздыхал, засобирался домой.
– Уроков такое безбожное количество…
– Скажи, а можно, сегодня еще "Устав" побудет у меня? Я вчера колдовал над цифирью, а почитать его даже не успел.
– Оставь, конечно!
– А ты… пока никому не говори, что тут у меня расшифровалось. Даже там… на Калужской… – И Кинтель замер в ревнивом ожидании.
Но Салазкин откликнулся с веселым пониманием:
– Разумеется! Даже папе не скажу, хотя он уже любопытствовал.
– Да папе-то можно! – Кинтелю опять стало радостно. – Санки, а правда ты Зырянова каким-то приемом крутанул?
– Ой, да это просто! Это хоть кто сумеет, если показать…
– А меня… можешь опрокинуть?
Салазкин посмотрел на щербатые половицы:
– Здесь, пожалуй, не надо. Твердо…
– А нога уже не болит?
– Что ты! Я и забыл!
– А я… пожалуй, сегодня буду болеть. И в школу не пойду! – вдруг решил Кинтель. – Ночью из форточки дуло, и теперь у меня горло… кха-кха… Буду валяться и читать "Устав".
– Ты самостоятельный, – с уважением сказал Салазкин. – Мне бы за такое дело попало…
– И мне может. Но я заранее позвоню деду.