Болтик, стр. 21
Бой. Продолжение
Когда автобус остановился у школы и третьеклассники высыпали на тротуар, Римма Васильевна велела встать в круг.
– В школу никто не заходит! Там идут занятия, нечего шуметь! Все отправляются по домам. Не забывайте, что послезавтра сбор! Особенно те, кого принимают в пионеры! Готовьтесь! Имейте в виду: у кого не будет белых гольфов и синих пилоток, на сбор может не приходить. Все разошлись! Рыбкин – за мной!
У Максима защемило сердце. Послезавтра – сбор. Все у него готово, и отглаженный галстук висит на специальных плечиках с круглой перекладинкой, чтобы не осталось складок. Да все это, видно, зря.
Вожатая маршировала по притихшим коридорам, а Максим с повисшей головой двигался следом. Они вошли в пионерскую комнату. Там было очень солнечно. Светился желтый лакированный стол, сверкали на тумбочке фанфары, сияли обручи на барабанах. Горячая искра горела на остром наконечнике знамени. Огненным светом полыхало это знамя и отрядные флажки. Настоящий праздник солнца и пламени!
Но это был не его, не Максимкин праздник. И Максим остановился в дверях, тоскливо обводя глазами солнечные стены.
Римма Васильевна дернула от стены пластмассовую табуретку и села у блестящего стола, спиной к окну. Положила перед собой сумочку.
– Что встал в дверях? Иди ближе.
Максим сделал несколько шагов.
– Не отворачивайся и смотри мне в лицо, когда я с тобой разговариваю.
Максим, чувствуя близкие слезы, поднял глаза. Он все-таки поднял. Но лица Риммы Васильевны не увидел. На фоне горящего солнцем окошка лишь темнел силуэт ее головы с кудряшками и острой пилоткой. А маленькие уши просвечивали темно-розовой краской.
– Я жду! – сказала Римма Васильевна.
– Что? – сипловато от подступивших слез спросил Максим.
– Ах, что! Ты не знаешь? Я жду целых пять минут, когда ты соизволишь объяснить свою дикую выходку.
– Он же первый полез, честное слово, – сказал Максим кудряшкам и прозрачным ушам.
– Не лги! Все видели, как ты петухом налетел на него! Сзади!
– Он тоже всегда сзади… Вы ведь самого начала не видели… Спросите у ребят.
– Ты меня не учи! Мне известно, кого и как спрашивать, и я спрашиваю тебя. А за ребят нечего пря…
В этот миг стукнула дверь, и в комнату из-за спины Максима шагнул учитель.
Максим знал, что это учитель физики, а имени его не знал. Он только слышал от Андрея, что это хороший учитель – веселый и справедливый. Но Андрей дома называл его просто "Физик".
Физик был молодой, коренастый, светловолосый. Максиму казалось почему-то, что раньше этот учитель служил на флоте. Ему очень подошла бы штормовая куртка с тельняшкой вместо серого костюма и галсту– ка. Правда, ходил Физик без морской раскачки, прямо и легко, даже строго как-то. Но лицо его, скуластое и толстогубое, никогда не было строгим.
Итак, учитель физики шагнул в комнату и встал сбоку от стола. А на стол мягко положил большую блестящую пластину.
– Добрый день, уважаемая Римма Васильевна.
– Что это? – слегка удивилась Римма Васильевна, отразившись, как в зеркале, в никелированной жести.
– Это от глянцевателя, – вкрадчиво сказал Физик. – Полюбуйтесь, что сделали ваши "фотографы" из штаба друзей природы, которых, по вашей просьбе, я пустил в фотолабораторию.
– Что именно? – недовольно поинтересовалась Римма Васильевна.
– Они изуродовали поверхность. Как прикажете глянцевать на этих царапинах и вмятинах? Кроме того, они сожгли лампу в увеличителе и уронили в фиксаж запасной объектив.
– Куда уронили?
– В раствор гипосульфита. Выражаясь популярнее, в закрепитель.
– Можно с этим чуть позже? Сейчас я закончу один разбор…
– Угу. Я подожду, – сказал Физик и отошел к боковому окну. Там он неожиданно повернулся и внимательно глянул на Максима.
– А это что за юноша в блистательном вицмундире? Это у ваших горнистов и барабанщиков такая форма?
– Не знаю, что за форма, – раздраженно откликнулась Римма Васильевна. – А этот "симпатичный юноша" сейчас в парке устроил безобразную драку с командиром поста порядка.
– Да неужели? – усмехнулся Физик. И кажется, не поверил. – А на вид вполне воспитанное дитя, только слегка помятое.
– Это "воспитанное дитя", к вашему сведению, избило одного пятиклассника железным винтом…– Она со стуком выложила из сумочки болтик.
– Я не бил его винтом, – тихонько сказал Максим и ощутил пустоту и безнадежность. Потому что ничего нельзя было доказать. Но он все-таки попытался еще раз: – Я не бил. Это у него был винт. Он у меня его отобрал.
– Совершенно верно! А почему отобрал?
– Ну спросите у него! Я-то при чем? – сказал Максим так отчаянно, что это было похоже на негромкий крик.
– А ну-ка… Ну-ка веди себя прилично, – с тихой угрозой произнесла Римма Васильевна. – Это что такое? – И вдруг крикнула: – Ты как разговариваешь!
Максим вздрогнул. И скорее от испуга, чем от желания спорить, громко сказал в ответ:
– А вы как? Говорили "разберемся", а сами только кричите.
– Ух ты… – удивилась Римма Васильевна. – А ты, оказывается, орешек… – Она повернулась к физику: – Видите? А мы говорим: "трудные, трудные"… Самые трудные – не те, кто в туалете курит и с уро– ков сбегает, а вот такие. Благополучненькие с виду. У них уже язык подвешен, умеют со старшими спорить по всем правилам. Рассуждают!.. А еще собирался в пионеры!
– А может быть, сначала… – заговорил Физик, но вожатая торопливо сказала:
– Хорошо, хорошо. Сейчас разберусь с этим субъектом, и поговорим.
– Поговорим, – согласился Физик и стал лицом к окну. Римма Васильевна отчетливо сказала Максиму:
– Отвечай, почему затеял драку.
Отвечать было трудно: слезы скребли горло и вертелись в уголках глаз. Максим прошептал:
– Потому что он всегда лезет. И болтик отобрал.
– Почему ты не мог сказать учительнице или мне? Из-за какого-то паршивого болтика бросился избивать товарища!
Ну как ей объяснить? Из-за болтика! Как рассказать про Таню, про то, как она уходила из парка? Про борьбу со страхом, про отчаяние? Как?!
– У меня просто лопнуло терпенье… – с трудом сказал Максим.
– Что-о? – тихо протянула Римма Васильевна и часто задышала. – Ах, терпенье… А у меня? У меня оно железное, чтобы выносить ваши ежедневные фокусы? А?! Отвечай!
И она с размаху припечатала свою ладонь к лаковой крышке стола.
Пластина подскочила и дзенькнула.
Этот металлический звук словно толкнул Максимкину память. С таким же звоном сталкивались медные тарелки… Дзенн! И светлый чубчик у маленького музыканта вставал торчком. Дзенн! И ослепительно вспыхивали на тарелках отблески прожекторов. А трубы вели упругую и боевую мелодию марша. Чуть-чуть печальную, но сильную и смелую.
И эта мелодия, вспомнившись, тихо зазвучала в Максиме. И, слыша ее, он стал распрямляться.
Конечно, и до этого он стоял прямо. Но теперь он выше стал держать голову, плечи расправил, перестал суетливо дергать складочки на штанах, спокойно опустил руки. А главное – он распрямился в душе. Словно маленький, но смелый и дружный оркестр стоял сейчас у него за спиной. И слезы начали отступать.
Почему надо бояться, если не виноват? Почему надо плакать, если не боишься? За что на него кричат? За то, что первый раз он победил страх?
– Лучше бы этого Транзина спросили, зачем он приставал, – сказал Максим.
– Ты меня не учи! И не Транзин, а ты собирался вступать в пионеры.
Значит, пока он был трусом, никто не возражал: ни вожатая, ни одноклассники, ни шефы из шестого класса. А сегодня, когда он впервые вел себя как человек, – в пионеры нельзя?
– Я и сейчас собираюсь, – сказал Максим.
– Да? – язвительно спросила Римма Васильевна.
– Да, – упрямо сказал Максим. – На отрядном сборе у шефов уже проголосовали.
– Ну-ну! Ты думаешь, они станут тебя принимать, если я расскажу о твоем поведении? – с усмешкой откликнулась Римма Васильевна.