Белый шарик Матроса Вильсона, стр. 26
Шарик смотрел на это со стороны. Со смесью радости, зависти и ревности. Потому что не он отбивался от врагов спина к спине с Вильсоном. А так хотелось быть на месте того мальчишки!
Да, чтобы дружить с мальчиком по-настоящему, надо стать мальчиком самому. Конечно, можно сказать, что в душе Белый шарик и так был мальчишкой. Но это утешение годилось лишь до поры до времени. Душа душой, а хочется, чтобы в жизнях друзей побольше было одинакового. Чтобы зимой вместе на лыжных горках, а летом на реке; чтобы вдвоем бегать в кинотеатр «Победа» на «Золушку», «Чапаева» и трофейных «Мушкетеров». Чтобы знать эту жизнь, как Стаська, – на вкус, на запах, на ощупь. И чтобы – спина к спине, когда встретится компания Чичи. «Держись, Матрос Вильсон! Они не пройдут!..»
И чем дальше, тем сильнее хотелось этого. Но Шарик боялся признаться Стасику в таком желании. Во-первых, почему-то очень стеснялся. Во-вторых, было страшно, что мальчишка из него, из Шарика, не получится.
Нет, само физическое превращение в мальчика не казалось Шарику трудным. Хитрости живых клеток ему были известны, и создать в своем сознании матрицу мальчишечьего организма ничего не стоило. Этакий штамп, чтобы потом – шлеп – и готов пацан с головой и ушами, с руками и ногами, лет десяти с виду. Но что внутри этой ушастой головы? Как быть с характером и прочими неуловимыми нейро-энергетическими полями, которые называются словом «душа»? Для души матрицу не слепишь. И если сейчас – тяп-ляп и готов мальчишка, то это будет наверняка второй Стасик. Второй Матрос Вильсон. Потому что ничьей другой мальчишечьей души Белый шарик не знал. А зачем Стасику двойник? Он и от себя-то не в восторге, а тут, пожалуйста – еще один такой же!..
Конечно, хорошо бы влиться в мальчишечье тело уже со своей собственной душой и характером. Но вот тут-то и начинался главный страх: есть ли у него, у Белого шарика, эти человеческие свойства? Одно дело жить в пластмассовом шарике и откликаться резонансом на Стаськины мысли и чувства. Другое… Вот получится ли это «другое»?
…Впрочем, скоро он сообразил, что какой-никакой характер у него есть. Потому что не может портиться то, чего нет, а Большой Белый шар прямо заявил Шарику:
– Голубчик мой, я вынужден сказать, что порой твой характер делается невыносимым. Ты то и дело споришь со старшими.
– Дитя растет, скоро переходный возраст, – хмыкнул Красный шар.
– За такие «переходные» фокусы раньше быстренько попадали под черное покрывало, – прокряхтел Темно-красный шарик. Он, видимо, по старости лет забыл недавние события. Шарик только фыркнул.
– Нет-нет, мы очень благодарны тебе за то, что ты так храбро разделался с покрывалом, – заторопились, просто закудахтали Желтые близнецы. – Но зазнаваться – это очень-очень нехорошо. Это крайне повредит тебе в момент Возрастания…
– Еще больше повредит то, что он так безрассудно тратит энергию, – напомнил Большой Белый шар.
– Чтобы покрывало разодрать – это безрассудно, да? Это вы сейчас так говорите, а тогда…
– Ну, хорошо, хорошо… Но нельзя же теперь жить за счет одного подвига. Надо думать о постоянных обязанностях и о будущем. А ты тратишь энергию на посторонние дела, на игрушки.
– Моя энергия, хочу и трачу, – буркнул Шарик. Впрочем, негромко, про себя.
А про постоянные обязанности он не забывал. Не надо думать, что он проводил со Стасиком дни и ночи, беседовал да сны смотрел. Когда необходимо, он занимался своими звездными делами. Его серия двойных веерных импульсов дала в Сети такой резонанс, что о «Белом малыше» заговорили по всей округе.
Были, правда, и просчеты, а один факт совсем скандальный. Шарик засмотрелся Стаськиным сном про полет на зеленом аэростате и постыдно прозевал отраженный импульс переменной частоты аж из самого дальнего запределья. А перехватить его и направить по касательной к большой дуге Сети мог только он, Белый шарик: он один в этой области пространства имел нужный отражательный индекс. И прошляпил!
Тут уж он услыхал про себя много чего. И не только от шаров-воспитателей, а от всех ближних и дальних соседей. И ответить нечего… И понял Шарик, что чувствовал друг Вильсон, когда забыл закрыть печную вьюшку, умчался с лыжами на горки Банного лога и выстудил комнату. «Растяпа безмозглая, только улица у него на уме! Катя и так кашляет, а ты в доме Северный полюс устроил! Вот запру лыжи в чулан!..» И ясно было, почему Стасик не огрызнулся и не обиделся, а только потер место, по которому попало скрученным фартуком. Чего уж тут…
2
Однажды Шарик спросил:
– Вильсон, ты опять не помнишь, что видел во сне?
– Ой, помню! – обрадовался Стасик. – Здорово было! Мы… с каким-то мальчишкой, с хорошим таким, пиратов лупили! Они лезут снизу по скалам, а мы – ж-жах! ж-жах!.. Какую-то пещеру защищали. Только я не понял, при чем тут пещера? Зачем она?
– Наверное, это грот в скалах, – осторожно разъяснил Шарик. – У тебя же песня любимая: «Мы спина к спине у грота отобьемся от врага»…
– Не-е! – Стасик даже сморщился. – Ты что говоришь! В песне грот – это мачта!
– Какая мачта? – Шарик расстроился. Зря, значит, делал этому сну подсказку.
– Обыкновенная! Самая большая на корабле. С реями, с вантами, наверху клотик.
– Что? К… лотик?
– Ну да! Не знаешь разве? Такой шарик плоский… – Стасик засмеялся. – Вот будешь подолгу под подушкой лежать, тоже сплющишься, как клотик…
– К… лотик… А лотик? Это что такое? Есть такое слово?
– Не знаю… Может, маленький лот? Такая штука, чтобы глубину измерять с корабля.
– Нет… это что-то другое, – незнакомо, даже как-то отчужденно отозвался Шарик. Он и сам не понимал, что с ним. Непонятное, полузнакомое мелькнуло в памяти яркой щелью. Словно приоткрывшийся на миг вход в иное пространство. Не в свое, звездное, не в Стаськино, а в какое-то третье…
– Ты чего испугался? – забеспокоился Стасик.
– Я нет… я… ага, испугался! Ты вот что… Не толкай меня под подушку каждую ночь, а то и правда сплющусь. Положи меня в горшок с геранью! Да не бойся, никуда я не денусь!
– Ну, пожалуйста… А может, лучше я тебе специальный домик сделаю? Из картона, разноцветный…
– Нет! В горшок с цветком!
– Ну, как хочешь, – растерянно и обиженно сказал Стасик. И уложил целлулоидный мячик в черные земляные крошки под герань, у горшечной кромки.
…Сразу не стало Стаськиной комнаты. Окна сделались высокими, со сводчатым верхом и частыми переплетами. Вместо рыжего фанерного шкафа – большие, под потолок, часы. Лиловый кот сидел на тумбочке и терся щекой об угол граммофона. Из граммофонной трубы торчала крокодилья зубастая голова.
И мальчик, стоявший посреди комнаты, был не Стасик. Лохматый, большеголовый… И появившаяся перед ним женщина совсем не походила на маму Вильсона. Очень прямая, в длинном черном платье с блестками, с высокой седой прической, в пенсне. Сердито сверкали стеклышки.
– Фаас ту вертраахт!..
«Ты что же это натворил! – понял Белый шарик. – А ну, подойди сюда, негодник…»
…Мальчишка поправил на плече широкую лямку, заправил мятую рубашку в старые, с обтрепанными у колен кромками штаны и сказал снисходительно:
– Подумаешь… Вы даже и шлепнуть-то как следует не умеете…
– Я не знала, что у тебя в штанах столько пыли. В следующий раз замотаю себе рот полотенцем, чтобы не чихать. И возьму линейку из пальмового дерева.
– Вы же давно сломали ее о лысину директора гимназии! Сами рассказывали.
– У меня есть другая, покрепче… – Женщина отвернулась, будто опять собиралась чихнуть, но мальчик мигом учуял, что она старается не засмеяться. И засмеялся сам:
– Мадам Валентина! Вы вовсе и не сердитесь!
Она сказала с притворной печалью:
– Лотик, ты чудовище! Как я могу не сердиться, если ты чуть не загубил самый главный мой эксперимент! Ведь это еще маленький робкий росток. Над ним даже дышать надо осторожно, а ты мажешь клеем и лепишь на него какую-то гадость!