Политика, стр. 44

Я сижу в палате и смотрю в окно. В доме через дорогу, на втором этаже, горит лампочка без абажура. Я жду, когда в комнате кто-нибудь появится, чтобы посмотреть, кто там живет. Но никто не приходит.

В палате больше никого нет. К обоим соседям пришли их родственники, и они вышли в фойе. А меня сегодня никто не навестил.

В семь старуха-медсестра зовет на ужин. Я беру с тумбочки стакан, который принес из дома вместе с ложкой – все больные сами приносят стаканы и ложки, потому что посуды в больнице на всех не хватает. На дне стакана плавает пенка от киселя, который давали на обед, но мне лень идти в туалет и мыть его. Я выхожу из палаты.

Еду приносят из главного корпуса и раздают в угловой комнате, за ординаторской. Я встаю в очередь. Через пять минут пожилая санитарка сует мне овальную металлическую тарелку с куском жареной рыбы и размазней картофельного пюре. Подставляю стакан, и она из чайника наливает мне компот из сухофруктов.

Сажусь за свободный столик в углу. Рядом, за другими столиками, сидят больные из нашего отделения: тетки в надетых под фланелевые халаты спортивных штанах, мужики в застиранных больничных пижамах. Кроме них – несколько парней примерно моего две возраста и двое девушек. У одной перебинтованы оба запястья.

Я заметил ее уже давно. Вчера мы вместе с ней были на групповой терапии. Она пришла в майке с портретом Курта Кобэйна и надписью «I hate myself and want to die».

Нас всех – несколько человек из разных палат – посадили в мягкие, «самолетные» кресла. Перед началом один высокий мужик в синем спортивном костюме и больших очках в черной оправе сказал врачу, невысокой темноволосой тетке:

– Доктор, вот вы мне поясните, пожалуйста, в чем смысл этой процедуры? Насколько она эффективна? Понимаете, я очень жесткий человек, и мне надо твердо знать, что она эффективна, а иначе у меня нет никакой мотивации.

Кожа у него была бледная, и на ней выделялись красно-сизые полопавшиеся сосуды на щеках.

Врач посмотрела на него и сказала:

– Ни один здравомыслящий врач не может дать вам стопроцентной гарантии, что та или иная процедура или весь комплекс лечения, будут эффективны.

Мужик открыл рот, хотел что-то возразить, но так ничего и не сказал.

Потом все по очереди несли чушь про свои проблемы. Девушка в майке с Кобэйном рассказывала:

– …Мы еще некоторое время встречались, потом он сказал, что все кончено, и он уходит и потом… ну, потом… короче, я решила…

В ее обоих ушах по несколько дырочек, в которых раньше были сережки. Но сейчас она без сережек и вообще без украшений и косметики.

После ужина захожу в туалет. Там пахнет сигаретным дымом, и хлоркой. В унитазе плавает размокший бычок, а пол засыпан пеплом. Тут же на полу валяются куски ваты с засохшей коричневой кровью. Такие дают в процедурном кабинете после укола, чтобы подержать у того места, куда сделали укол.

Двое ребят – примерно, мои ровесники – стоят у окна, курят и пьют пиво из бутылок. Один – невысокий, стриженый налысо, со шрамами на голове и поломанным носом. Второй – с длинными волосами, серьгой в ухе и фенечками.

– …Ну и, короче, он подваливает ко мне – ну, типа, что за дела и хуе-мое и тэ дэ и тэ пэ, – рассказывает лысый. – И я ему прямого. Он – на жопу.

Лысый делает затяжку, и я вижу, как дрожат его пальцы.

Я выхожу из туалета. По коридору идет Поэтесса. Я так ее называю, потому что случайно узнал, что она пишет стихи.

Это было во второй день утром. После завтрака меня вызвали к врачу, в ординаторскую. Врачей там оказалось двое, обе женщины. Когда я вошел, одна из них уже разговаривала с Поэтессой – бледной, коротко стриженной, в черном спортивном костюме. Я сел на стул у другого стола и оказался к ним спиной.

«Моя» врач посмотрела на меня и подбадривающе улыбнулась.

– На что жалуемся, молодой человек?

– Ну, безразличие какое-то ко всему, ничего делать не хочется.

– А когда началось?

– Не знаю. Не помню. А вообще – не так давно. Этой осенью.

– А причины какие-нибудь были? Ну, там, разрыв с девушкой?

– Нет, не было.

– А девушка есть у тебя?

– Нету.

– И не было?

– Была.

– И что?

– Разошлись.

– Мирно и спокойно?

– Да, мирно и спокойно.

– Ты расстроился?

– Нет, не очень.

– Почему?

– Не знаю.

Образовалась пауза, и я услышал, как вторая врач спросила у Поэтессы:

– И ты вообще не хотела идти домой?

– Нет, не хотела. Оставалась на работе и сидела там и писала стихи…

«Моя» врач полистала мою историю болезни, подняла на меня глаза и снова улыбнулась.

– Ну, пока ничего страшного я у тебя не вижу, Владимир. Некоторое нервное истощение. Отсюда – апатия и безразличие. Никаких симптомов депрессии нет. Полежишь, пройдешь курс – уколы, таблетки, иглоукалывание…

– …Ты до сих пор пишешь стихи?

– Да, пишу.

– А пробовала их публиковать?

– Нет. А зачем?

– Ну, можешь идти, – сказала «моя» врач.

– Спасибо.

Я встал и вышел, закрыв за собой дверь.

Утро. Только что закончился завтрак. Я иду в процедурный кабинет на укол. В процедурном пахнет спиртом. Пожилая медсестра отбивает головку у капсулы с лекарством, набирает его в шприц и колет меня в задницу. Ногу сводит противная судорога. Я натягиваю штаны и, прихрамывая, выхожу из кабинета.

В палате вытаскиваю из шкафа куртку, надеваю ботинки и иду гулять. Выпал снег, и унылый окраинный пейзаж с корпусами заводов, пустырями, железной дорогой, автостоянками и облезлыми домами, кажется каким-то новым.

Прохожу мимо магазина. У дверей стоят несколько алкашей. Они смотрят на меня злобно и тоскливо. Внизу, у речушки, гуляет Поэтесса. На ней черная куртка и темно-синяя вязаная шапочка.

Мне хочется подойти к ней и познакомиться и поговорить о чем-нибудь, может быть, о стихах… Но я знаю, что никогда не подойду.

После тихого часа ко мне приходит мама – приносит апельсиновый сок, бананы и яблоки.

– Ну, как ты здесь?

– Нормально.

– Что-нибудь болит?

– Нет, все в порядке.

– А настроение как?

– И настроение нормальное.