Зверь из бездны, стр. 1

Среди ночи я проснулся от щемящей тоски. Сон не запомнился, он тут же исчез из сознания, словно унесенный порывом холодного ветра, но осталось от него смутное и горькое чувство полной безнадежности и бесконечного падения в бездонный привал. Я с усилием потер глаза – и пальцы мои стали влажными. И это был не пот…

Я ощущал себя разбитым, не отдохнувшим как следует, но знал, что больше не смогу заснуть. Я боялся демонов подсознания, которые вновь могли вырваться на волю во сне. Поэтому я встал и поплелся к тренажерам, решив физической нагрузкой если не заглушить, то хотя бы притупить душевную боль.

Бассейн – тренажеры… Бассейн – тренажеры, тренажеры… Бассейн. Сердце бешено колотилось уже не в груди, а в горле, подыскивая момент, чтобы выпрыгнуть наружу, но я не снижал темп и не давал себе никаких поблажек. Вода в бассейне была ледяной, обжигающей кожу, ледяной… как озеро Коцит… Жуткое озеро Коцит… Мышцы ныли, но желанная бодрость не приходила; напротив, по телу вялыми волнами растекалась слабость. Но я не сдавался, я продолжал истязать себя, пересиливая эту слабость, я стискивал зубы и боролся, боролся с тренажерами, бросался в воду – и вновь боролся с неподатливыми рычагами моих механических спарринг-партнеров.

Только часа через полтора я прекратил это безумное, отчаянное издевательство над самим собой, дотащился до кабинета и, голый и мокрый, рухнул на диван. Я не мог спать в спальне, на своей кровати… на нашей кровати… Обессиленный, опустошенный, ощущая себя скомканным пакетом без содержимого, я лежал ничком, уткнувшись лицом в мокрую подушку, и медленно приходил в себя. Сердце нехотя вернулось на место, постепенно успокоилось, но временами болезненно сжималось, словно кто-то то и дело прикасался к нему холодными острыми когтями…

А потом я незаметно заснул, и во сне увидел себя, распластавшегося на диване, и даже, подбадривая, легонько похлопал себя по плечу: «Держись, Леонардо-Валентин. Ты уже немало прожил на свете и пора тебе понять, что все существование наше – это сплошные потери. К ним трудно привыкнуть, к ним нельзя привыкнуть, но надо научиться принимать их. Ибо сказано: «Человек рождается на страдание, как искры, чтоб устремляться вверх…» И еще в моем сне (или полуяви?) за окном тихо шуршал дождь.

Валентин разбудил меня в начале восьмого. Я сел, спустил ноги с дивана и обнаружил, что больше не чувствую себя развалиной. А за распахнутым окном действительно шелестел утренний дождик и покрикивали проснувшиеся дирлилинки.

– Извини, что рано разбудил, – сказал Валентин, – но поступила информация с Серебристого Лебедя. Задержали Лайоша Ковача.

– Так! – Я вскочил с дивана. – Показывай, Валентин!

– Показывать нечего, видеограмму они не дали, – пояснил биокомп. – Задержанный молчит. Сейчас они ждут разрешения комиссии по соблюдению прав человека на проведение зондажа.

– Стан знает?

– Нет, я еще не сообщал.

Я обвел взглядом кабинет в поисках трусов, но ничего не обнаружил; всю одежду я оставил в спортзале.

– Оформи допуск на меня и Лешко. Сообщи Стану, пусть собирается на Серебристый. Что у них в Илионе – зима или лето?

– Средняя температура декабря в Илионе – плюс шесть градусов, – после короткой паузы сообщил биокомп. – Ежесуточная вероятность дождей и шквалов – шестьдесят восемь процентов.

– Ближайшая нуль-переброска?

– В девять. Я потому тебя и разбудил.

– Теперь буди Стана, пусть едет в нуль-порт, я жду его там. И посоветуй ему одеться потеплее.

– Понял, – сказал биокомп. – И еще посоветую взять зонт.

Утренний туалет, завтрак и сборы в дорогу заняли у меня немного времени. Около восьми я попытался разыскать шефа, но его не было ни в Управлении, ни дома; дома у него вообще никого не было, и я оставил сообщение у автосекретаря, который понятия не имел, куда подевались хозяева. Возможно, они всей семьей совершали утреннюю пробежку в окрестных парках. Потом я связался со Станом – он завтракал – и поехал в нуль-порт, еле удерживаясь от того, чтобы не гнать авто. В спешке не было никакой необходимости, а мне так хотелось спешить! Мне хотелось лавины самых разнообразных дел, когда нет времени отдышаться, передохнуть, когда всецело поглощен работой, забывая обо всем другом, полностью отключаясь от мира и, главное, – отвлекаясь от собственных печальных мыслей.

Стан примчался за пятнадцать минут до нуль-переброски и тут же поделился свежей вестью. Кондор сегодня утром выступал в программе новостей, отвечая на вопросы, связанные с демаршем правительства Аиста. По словам Стана, шеф отбивался уверенно, не дергался, не вилял, нагнал страху и привел десять тысяч весомейших аргументов в пользу сохранения нашей агентуры на планетах Ассоциации, но не в качестве соглядатаев полиции Универсума, а в качестве официальных наблюдателей-аналитиков Совета Ассоциации. Обоснование у шефа было более чем солидное, говорил Стан, когда мы углублялись в недра нуль-порта, и довольно агрессивно настроенный поначалу ведущий программы по окончании выступления Кондора превратился в его единомышленника. Шеф явно готовился к решающему сражению в Совете Ассоциации Миров.

В девять ноль-ноль по времени Кремса мы со Станом (нас было только двое на маршруте к Серебристому Лебедю) покинули Соколиную – и в пятнадцать сорок семь по местному времени вышли под легкий снежок, витающий над нуль-портом Серебристого Лебедя. Мы вновь были на планете, которую покинули совсем недавно.

На сей раз, наученные опытом, мы решили не тратить время на поиски транспорта до Илиона, а сразу зашли в местный полицейский участок. Я связался с управлением полиции Илиона и попросил прислать что-нибудь летающее и, по возможности, быстрое. Нашего прибытия ждали и пообещали немедленно направить в нуль-порт авиакар.

Авиакар действительно прибыл довольно быстро, мы со Станом забрались в его теплый салон и я подумая, что впервые увижу Серебристый Лебедь сверху. Однако я ошибался. Лишь несколько секунд при взлете была видна уходящая вниз белая равнина; потом летательный аппарат вонзился в брюхо низких облаков, рассыпающих снег, пробуравил их и вынырнул в сером пространстве, над которым простирался второй слой облачности. Так и летели мы все время между двумя прокладками облаков, навевающих тоску, и только на подлете к Илиону унылая картина изменилась. Нижний слой, подобный бескрайнему снежному полю, стал редеть, истончаться, таять в воздухе и наконец пропал совсем, не дотянув до берега океана. Верхний слой хоть и продолжал пеленой закрывать небо и солнце, но как будто ушел в вышину и уже не казался таким угрюмым. Мы летели вдоль побережья, внизу, до горизонта, расстилалась серо-сизая поверхность океана, испещренная белыми гребнями волн. На самом пределе видимости, там, где небо сливалось с океаном, темнела узкая полоска суши – один из многочисленных островов. Местность под нами стала холмистой, холмы словно стремились навстречу спешащим к берегу волнам и круто обрывались в океан.