О бедном Кощее замолвите слово, стр. 15

Обжилась я у Кощея за месяц, пообвыкла – до чего хорошо замужем! Дома одной из тридцати была, а тут одна-единственная, хозяйка полноправная – ни тебе сестриных наветов, ни батюшкиных запретов. С Кощеем, кажись, поладила – первым не заговаривает, но и от беседы не уклоняется, в клетку сыграть не брезгует, Пашу вместе выезжаем, даже на охоту как-то взял, вепря громадного затравили. А уж стряпуха не нарадуется – я девица молодая, здоровая, прожорливая: то яблочко мне, то пирожок печеный; глядишь, и Кощей, на меня глядя, чего скушает. Опочивальню, правда, на ночь исправно запирает, и Василисушкой ни разу не назвал, все «царевна» да «Василиса». Обидно мне это, а отчего – и сама не знаю. Иной раз и хотелось бы его словом ласковым приветить, да как глянет на меня Кощей пристально – так тем словом и поперхнусь.

Сижу я как-то днем у окна, коса ниже подоконника свесилась, читаю книжку про страны заморские, у мужа выпрошенную, яблочко наливное грызу. Жар-крыс на ставень открытый вскарабкался, на солнце греется – разлегся поверх гребня, лапки по обе стороны свесил, только усы пышные подрагивают. Ночи он в клетке коротает, мне заместо светца служит, поутру выпущу – удирать не спешит, уж больно ему орехи да семечки по вкусу пришлись, знай подсыпай в блюдце. Я его Егорушкой прозвала. Челядь вся по жаре кто на речку убежала, кто в покоях схоронилась, никого не видать. Отворились ворота щелочкой – заглядывает во двор старичок, косая сажень в плечах, нос накладной, борода конопляная.

Пригляделась я внимательно – батюшки-светы, да то Иван-царевич каликой перехожим прикинулся – на одном плече котомка, на другом – венок погребальный, еловый с ромашками! Стал под окном и давай кликать: «Василиса! Я тебя от Кощея спасать пришел! Выходи из терема, к батюшке отвезу!».

А мне выходить совсем не хочется – того гляди, и впрямь отвезет!

– Шпашибо на добром шлове, – отвечаю, яблоко толком не прожевавши, – да только я Кощея боюсь, у него конь шибче ветра, догонит и убьет обоих!

Призадумался Иван, маковку чешет – вижу, расхотелось ему меня спасать.

– Спустись хоть за гостинчиком батюшкиным, там и письмецо лежит! – И котомку приподымает.

– Неужто с батюшкой беда какая приключилась, что ты с венком? – Беспокоюсь я.

– Все хорошо, Василисушка! – Машет рукой Иван-царевич. – Венок царь-батюшка вместе с котомкой передал, наказал «разбираться по ситуации»!

Да как заорет во всю глотку:

– Вызнай, где смерть Кощеева спрятана, а я после подойду!

Распахнулось окно нижнее, Кощей выглянул, ругается:

– Василиса, да спустись ты к этому дураку оглашенному, или пущай он к тебе подымется, а то я с вашим тайным заговором никак заклятье дочесть не могу!

Бросил царевич котомку, бросил венок – и деру!

Переглянулись мы с Кощеем, да так со смеху и покатились.

Ну и пусть у меня муж не царевич, зато и не дурак!

Давненько на меня никто не покушался, опосля басурман притих враг неведомый – может, и впрямь ханыч воду мутил, а как увидел, что Кощей жену-ведьму по себе сыскал, так и отступился? Муж в то не верит, воевода ему поддакивает, а Прасковья Лукинишна на всякий случай соглашается – от греха подальше. Вот и сижу я в тереме безвылазно али за Кощеем хожу, как привязанная. Не сказать, чтобы плохо – с мужем моим не соскучишься: и пошутить может, и рассказать серьезное, интересное, а то наколдует чего для дела либо мне на потеху, знай смотри да дивись. Никаких подруженек с ним не надобно. Однако ж хотелось бы и на ярмарку выбраться, и к батюшке в терем съездить, на сестриц поглядеть, да сведать, как-то там Марфуша с Илюшей поживают?

Спустилась я в покой колдовской, а там Кощей опять какое-то зелье в котле развел, руками над ним водит, разглядывает пристально. Я уж знаю, что в том котле страны дальние и ближние отражаются, ежели Кощей над ним наклонится и поколдует малость. Мне, бесталанной, котел ничего не кажет – как-то попробовала вглядеться, а оттуда рука костлявая высунулась, пальцем когтистым погрозила и снова занырнула. Можно еще яблочко по тарелочке покатать, оно любому показывает, да тут привычка нужна, у меня рука быстро устает, а яблочко так и норовит с тарелочки свалиться.

Окромя меня, Кощей в тот покой никого не пущает, Прасковье Лукинишне даже порога переступить не дает – та все норовит пыль с черепов стереть, мышей сушеных на помойку снести, из ковшика с зельем приворотным хлебнуть. Я же сижу на стуле тихонечко, ничего без спросу не трогаю, все скляночки с порошками выучила, могу подать по надобности, вот Кощей меня и не гонит.

Заметил меня муж, от котла оторвался. Доволен чем-то, аж светится:

– Разгадал я, Василиса, давешнее заклятье, осталось только опробовать!

– Ой, – говорю, – только на мне не надо… Ты меня в прошлый раз как подбил сапоги-скороходы примерить – до сих пор отдышаться не могу, еще хорошо, что двери-окна вперед запереть сподобился, а то так бы и бегала невесть где…

Посмеялся Кощей моему испугу:

– Не бойся, тут дело иное, да и промашки быть не должно. Пойдем-кось в горницу, гостей принимать – скликал я на совет главных чародеев Лукоморских, расскажу им свою задумку, авось что и выйдет…

Хотела я его расспросить поподробнее, да только из покоя вышли – грянул гром, распалась крыша, раскрылся потолок, влетел в терем сокол сизокрылый, ударился об пол и сделался добрым молодцем. Шатается молодец, как с перепою, изъясняется хулительно, а посреди лба высокого синяк растет-вызревает.

– Кощей, так-тебя-растак, у тебя же раньше здесь ковер шамаханский лежал!

Кощей только посмеивается:

– И тебе здравствуй, Финист – Ясный Сокол! Подслеповат ты стал, ковра от мрамора узорчатого не отличишь.

Пробормотал что-то Финист, пальцами пощелкал – шишка на убыль пошла. Уже и сам смеется – улыбка задорная, мальчишечья, кудри пепельные на плечи спадают.

– Я не один, за мной Ворон Воронович летит!

Ворон на ковер шамаханский не полагался – опустился осторожненько на пол, каркнул приветственно и обернулся серьезным, статным мужчиной в годах, волос черный сединой на висках взялся.

– Утро доброе, Кощей да Финист! Серый Вольг еще не появлялся?