Долина совести, стр. 33
– Алло…
Это не он сказал. Это кто-то другой нажал кнопку ответа и дотащил трубку до уха.
– Я умира…ю, – сказала трубка. – Будь милосе…рден.
Влад молчал.
– Где… ты, – шептала трубка. – Пожа…луйста. Поща…ди.
– Ты сама, – сказал он.
– Пощади.
– Ты сама это сделала…
– Поща…
Трубка вскрикнула, как от болезненного удара.
– Вла…д. Я у тебя под до… под две…
Он нажал кнопку отбоя. Сразу стало очень тихо – люди, сидевшие за соседними столиками, нарядные ухоженные люди, отправлявшиеся кто на курорт, кто по делам за границу, беззвучно открывали рты, спрашивая друг у друга, не пора ли вызывать «Скорую помощь» к этому странному человеку, которому, конечно же, очень плохо, достаточно посмотреть на его лицо…
Влад спрятал мертвый телефон в встал из-за стола.
…Самолет на Майск вылетел вовремя. Минута в минуту.
Часть третья
Глава девятая
Беглянка
Она выросла в маленьком поселке при большом деревообрабатывающем заводе; жители звали завод просто пильней. Владельцем пильни был человек по кличке Барон; пильня была единственным источником дохода для многих семей, а Барон был самым богатым и влиятельным человеком в округе, и в некоторых областях жизни его полномочия считались воистину баронскими.
В детстве за Анжелой не замечалось никаких странностей. Она была здоровой жизнерадостной девчонкой – несмотря даже на то, что жила с мачехой, сводным братом и вечно пьяным отцом. Мачеха была к ней более-менее справедлива, отец вообще не касался ее воспитания, а сводный брат, хоть и был старше, удался все-таки мельче и тоньше в кости, и потому в кулачных стычках с сироткой редко выходил победителем.
В поселке все знали всех, учителем начальной школы, где Анжела в свое время протирала дешевую юбку, был сосед из дома напротив, а в среднюю школу – в соседний поселок – она ходила недолго. В тринадцать с хвостиком лет ее образование прервалось: мачеха устроила ее уборщицей в один из цехов пильни, и Анжела нисколько не переживала по этому поводу – ей нравился запах дерева, нравилась стружка, нравилось положение взрослой девушки, работницы, которой никто не ставит оценок и не задает заданий на дом…
Спустя год умер от постоянного пьянства отец, а еще через год – Анжеле исполнилось пятнадцать – ее карьера рывком пошла в гору. Барон, никогда не пропускавший ни одной красивой девушки на территории пильни, вызвал ее в свой кабинет, напоил красным вином и сделал своей наложницей.
Ничего особенного в этом не было – весь поселок прекрасно знал о нравах на пильне и о том, что некоторым работницам довелось родить от Барона; Анжелина мачеха знала и другое – милым и покладистым, однако уже надоевшим Барону девушкам предоставлялась замечательная должность учетчицы. Именно об этом она толковала падчерице с первого же дня, когда та явилась домой в рваном платье, перепуганная, в слезах; Анжелу ждала прибыльная, уважаемая и непыльная должность, от нее всего-то и требовалось – некоторое время быть милой и покладистой…
Анжелиной покладистости хватило ненадолго. Одутловатый немолодой Барон пугал и вызывал отвращение, и в один прекрасный день брезгливость пересилила страх. Анжела заартачилась; Барон, во всем любивший порядок и дисциплину, уволил с пильни строптивую девчонку, а заодно и ее мачеху, а заодно и сводного брата – все семейство оказалось лишенным средств к существованию. Анжела не стала дожидаться, пока мачеха ее задушит, и сбежала в город, показавшийся ей огромным – в маленький провинциальный городишко, где даже по центральной площади в погожий день прогуливались куры…
Через неделю ее нашли – но не мачеха, а люди Барона. Барон чувствовал себя неважно – во всяком случае, лежал в постели, когда Анжелу впихнули в его комнату; при виде беглянки Баронова хворь в один момент улетучилась. Обуреваемый страстью, стареющий мужчина впечатал девчонку в перину и похоронил под собственным нелегким телом; Анжеле казалось, что она лежит в гипсе, навеки замурованная в эту кровать, будто в белый склеп. И когда Барон отвалился, разомлевший и счастливый, она не поверила, что все еще жива…
Мачеха и брат дожидались у порога и были несказанно рады, когда им наконец-то позволили поглядеть на Анжелу. Она не помнила, чтобы когда-либо они были так к ней внимательны и добры; мачеха притащила сумку с ее вещами, потому что Барон брал Анжелу к себе…
Она прожила у Барона две недели. Поначалу он радовался ей, как любимой игрушке, но потом она снова надоела ему и стала раздражать. В одно прекрасное утро ей было велено убираться домой; Анжела вовсе не огорчилась и, едва переступив порог бывшего родного дома, упросила мачеху (а та вместе с сыном снова работала на пильне) отпустить ее в город, в техникум. Мачеха, поколебавшись, согласилась; Анжела уехала, сияя от счастья, решив про себя, что никогда-никогда больше не вернется в поселок, что никогда не увидит ни мачеху, ни Барона, что выйдет замуж за приличного и обеспеченного человека, и тот повезет ее в свадебное путешествие – к морю…
Она действительно попыталась поступить в техникум (какие-никакие, но семь классов образования у нее имелись), однако первый же экзамен ей предложили сдавать в постели. Анжела отказалась, получила двойку, растратила все свои деньги на кафе и «городские» развлечения, но возвращаться домой не спешила; голодную девчонку, ночующую на вокзале, подобрала очень добрая, очень дородная и красивая женщина, накормила ее, приодела и пообещала устроить на работу. Анжела уже почти сообразила, что это будет за работа, когда ее разыскали во второй раз, и это были снова люди Барона, и настроены они были более чем решительно – милая добрая женщина сто раз пожалела, что задумала вовлечь в свое маленькое дело эту смазливую деревенскую дурочку. Анжелу приволокли обратно; Барон сперва долго и свирепо забавлялся с ней, а потом спросил, взяв за волосы и обернув лицом к себе:
– Ты ведьма? Приворожила? У-у, отродье…
Анжелу заперли в комнате без окон. В ее распоряжении был длинный день, чтобы подумать над словами хозяина; она не набивалась к нему в гости. Наоборот, она мечтала навсегда избавиться от него – почему же ее сперва притащили силой, а потом заперли на ключ?
Так ни до чего и не додумавшись, Анжела принялась орать и колотить кулаками в дверь, угрожая судом и полицией, на ходу выдумывая какие-то знакомства, которые она якобы успела завести в городе. Ей дали оплеуху и велели замолчать. Она приуныла.
На другой день Барону привезли старуху-знахарку, целительницу и гадалку, белую и круглую, будто снежная баба. В сопровождении Барона гадалка явилась в Анжелино узилище, долго пялилась на пленницу, пугая ее холодным блеском безжалостных глаз, наконец, заявила Барону:
– Ну ясно, ведьма. Аура над ней черная, чернющая, аж синяя. Приворожила, на денежку позарилась; не боись, хозяин, порчу сниму, и паскуду эту навек отучу людям пакостить…
Анжела возмутилась. Сама – ведьма, сказала она, не давая себе труда придумать аргумент поизящнее; ей велели придержать язык, покуда он не прибит гвоздем к доске. Анжела замолчала.
Целительница долго водила руками над Бароновой головой, бормотала и пришептывала; когда дело дошло до Анжелы, случилось целое представление: ведунья сожгла в печи Анжелину ночную рубашку вместе с клоком волос, а пока ткань неохотно горела – начала описывать круги вокруг девчонки, бормоча не то молитвы, не то проклятья. То ли Анжела устала от страха, то ли старуха и в самом деле выглядела забавно, пытаясь руками сдернуть с нее «чернющую ауру», – но Анжеле стало смешно. Она хмыкнула раз, другой; потом откровенно передразнила гадалкино бормотание, за что та отвесила ей звонкую пощечину. У Анжелы не было никакого почтения к сединам – она дала сдачи, и церемония снятия порчи закончилась дракой двух ведьм – старой и юной…
Анжела смеялась недолго, потому что теперь ее заперли в погребе, в холоде и сырости, в полной темноте, если не считать света, пробивающегося сквозь щели деревянного люка наверху. Она сидела, подобрав колени к животу и кутаясь в тоненькую болоньевую курточку, и пыталась сообразить: за что?! Почему Барону мало просто иметь ее, как вещь, откуда эта ненависть, почему знахарка, почему вообще все?!