Утренний всадник, кн. 2: Чаша Судеб, стр. 21

Опустившись рядом с чашей на колени, Звенила вгляделась в темную воду, где дрожали красно-багровые отсветы пламени. Она пыталась собрать в уме слова заклинания, но они рассыпались и таяли, как идол Зимерзлы внутри огненного круга. Но сейчас слова были не нужны. Вся душа чародейки представляла собой один порыв, один вопрос, один ищущий взгляд, через огненную тьму дрожащей воды летящий к тайнам Надвечного Мира.

Она увидела в пламени сумеречную снежную равнину. Посреди равнины возвышался холм, а на склоне холма посреди липовой рощи стоял храм, поставленный в честь Макоши, Матери Урожая и Хозяйки Судеб. От земных жилищ других богов его отличала особая постройка: стены были составлены из девяти толстых липовых бревен, вкопанных по кругу. Между бревнами оставались широкие просветы, позволяющие богине во время летнего бодрствования видеть все вокруг и дышать вольно.

Потом чародейка увидела в своей чаше другую чашу, похожую, но со знаками двенадцати месяцев по краю горла, светящимися алым огненным светом. Ярче всех горел знак просинца – месяца, наступившего этой ночью. Это она, Чаша Годового Круга, которая хранится у Макоши в Надвечном Мире, но в переломные мгновения года сливается со своим земным двойником – Чашей Судеб.

А потом из чаши глянули глаза и встретили ее взгляд. Огромные глаза, без зрачков, черные, как самая темная ночь, как Велесово Подземелье, не знающее Дажьбожьего света и солнечного тепла. Их очертания терялись во мраке темной воды, но они были здесь и смотрели в самую душу чародейки, властно подчиняя ее себе. Глаза самой Велы, Хозяйки Подземной Воды.

Звенила отстранилась от чаши и опустила веки. Сейчас она не помнила навороженных видений, они вспомнятся потом и станут понятны. Она не помнила ни времени, ни места, ни себя самой. Ничего этого не было – были только огромные Глаза Тьмы. Они остались с ней и жили в ее душе как два глубинных источника.

И Светловой, с тревогой и трепетом глядя в застывшее лицо ведуньи, не смел ее окликнуть.

На седьмой день нового года, когда священные костры во всех человеческих жилищах догорели и вся злобная нечисть попряталась, прогнанная набирающим силу новым солнцем, гости покидали Журченец. Вопреки ожиданиям и надеждам речевинов, князь Скородум отказался везти свою дочь в Славен. «Теперь я поняла, что предрекали мне боги! – объявила княжна отцу, Кременю и дружинам. – На этой дороге меня ждал князь Держимир, и только чудом я не попала к нему в руки. Он взял вместо меня другую, но такая жертва не принесет мне счастья. Сия дорога – неверна!»

И княжич Светловой не стал с ней спорить. Он испытал немалое облегчение, убедившись, что ни за него, ни тем более за его отца княжна Дарована идти не намерена, и ни его любви к Леле, ни благополучию его матери отныне ничто не угрожает. Конечно, князь Велемог будет досадовать и гневаться, примется искать других невест… Что-то там Скородум говорил про заревическую княжну, дочь Доброводода вежелинского… Но это было слишком далеко и неясно.

Из Журченца княжич Светловой уезжал первым, торопясь к матери. Княжна Дарована стояла на крыльце, крепко прижавшись к отцовскому плечу, и слезы наворачивались у нее на глазах. Она не успела даже узнать Светловоя, но ей больно было видеть, как он уходит, даже не оглянувшись и ничуть не огорченный отказом, равнодушно пожелав счастья, будто и не помня, что им предрекали одно счастье на двоих. Он ушел искать свою судьбу, а она осталась, брошенная на дороге, без жениха, без надежды на счастье и как будто даже без судьбы.

Услышав возле своего плеча легкий всхлип, князь Скородум заглянул в лицо дочери – она отвернулась, стыдясь ненужных слез, – и обнял ее за плечи.

– Не надобно нам такого жениха, – попытался он утешить Даровану. – Блаженный – по глазам видать.

При всем внешнем простодушии князь Скородум был очень проницателен и хорошо знал людей.

– Этот – блаженный! – вытягивая из рукава платок, сердито ответила Дарована. – Сколько же меня Макошь будет мучить, батюшка? Да что же это? Третий жених от меня уходит! Огнеяр на другой женился, Светел… тот и не любил совсем. А этот… – Дарована снова всхлипнула и сглотнула, стараясь подавить плач. – Этот и вовсе блаженным оказался. Сколько же можно? Мне же двадцатый год идет! Так и помру… Вроде не кривая я, не рябая, и не дура последняя, и не сварлива… За что мне такое?

Князь Скородум вздохнул. Он и сам не раз думал, что, выжидая, когда встретится подходящий для дочери жених, может и вовсе не дождаться от нее внуков. Но всем владеет Макошь – Хозяйка Судьбы. Не бежать же теперь вдогон за человеком, который никак не сделает ее счастливой.

– Ты на Великую Мать не пеняй. – Скородум покачал головой. – Она о тебе заботится. Может, она с твоей дороги худых людей уводит. За чужую судьбу ухватиться не дает.

Княжна не ответила. Слова отца напомнили ей о цели, которой им со Светловоем не дано достигнуть вместе, – о Чаше Судеб. Ведь не только у княжича Светловоя и его странной желтоглазой девушки-ведуньи, но и у нее, смолятической княжны Дарованы, тоже есть какая-то судьба.

Глава 4

Напрасно князя Велемога подозревали в том, что он выдумал болезнь жены, чтобы хитростью заставить Светловоя поторопиться с невестой в Славен. Княгиня Жизнеслава действительно оказалась больна. Вот уже больше месяца она не выходила из своей горницы и почти не поднималась с лежанки. Приступы кашля разрывали ей грудь, озноб не давал покоя, она быстро худела и слабела. Надежд на полное выздоровление оставалось так мало, что князь Велемог даже не разгневался на сына за то, что тот вернулся без невесты. Теперь Велемог не видел смысла торопить сына с женитьбой. Умри княгиня – и славенский князь, ни в ком не возбуждая обид и негодования, сможет посвататься к одной из говорлинских княжон, если не к Дароване глиногорской, то к Отраде вежелинской. Князь Велемог, не будучи злым или жестоким человеком, вовсе не желал смерти княгине Жизнеславе. Просто эта смерть очень бы его устроила, а привязанность его к жене была не столь глубока, чтобы ради нее забыть о пользе княжества. По крайней мере, самому Велемогу дело представлялось именно так.

Однажды утром, заметив, что ведунья Погодица вышла из княгининых горниц, князь велел отроку позвать старуху к нему. Никто не знал точного числа ее лет, но пятнадцатилетняя Светлава приходилась ей не внучкой, как считалось, а правнучкой. От старости Погодица ссохлась, сгорбилась, стала маленькой, как подросток; ее рот провалился и казался почти незаметным, а скулы, обтянутые коричневой с багровыми прожилками кожей, сильно выступали под полузакрытыми, плохо видящими глазами. Маленькие дети пугались вида Погодицы, думая, что явилась сама Морена. Но, несмотря на устрашающую внешность, старая ведунья была добра и не утратила еще ясности рассудка.

– Что там? – коротко спросил князь, кивнув старухе.

Он сам не знал, какие вести его больше порадуют: улучшение здоровья княгини или ухудшение. Разумом он знал, в чем его польза, но совесть не позволяла желать смерти жены, и оттого мысли о ней смущали Велемога. Погодица уселась, пристроила свою можжевеловую клюку с птичьей головой так, чтобы могла опираться на нее и сидя, потом вздохнула.

– Если ты хочешь уберечь жену от Морены, княже, иные средства нужно искать, – проговорила она наконец.

Князь нахмурился.

– Разве твои травы кончились? – с неудовольствием спросил он.

– Уж больно сильный недуг в княгиню вцепился, мне с ним не совладать, – ответила старуха. – В Макошино святилище послать бы, что ли. Там лекарки есть посильнее меня. Вот, на Пряже-реке хотя бы…

– На Пряже! – с негодованием воскликнул Велемог, не терпевший упоминаний ни о чем, что имело отношение к князю Держимиру. – Это же в земле дрёмичей! Да я хоть сам буду помирать, а этого упыря ни о чем просить не стану!

– Не его просить, а Матушку Макошь! – строго поправила Погодица. Ее тяжелые морщинистые веки приподнялись, Велемог поймал тусклый, тяжелый и осуждающий взгляд. На миг ему стало не по себе, как будто на него смотрела сама Морена. – А князь прямичевский что? Вон, княжна Дарована за него идти не захотела, а в Макошином-на-Пряже живет себе, и он ее не трогает. Потому как самой богини то жилье.