Заводной апельсин (др. перевод), стр. 31
От этих слов, бллин, я прямо так и онемел, аж челюсть отпала.
– Вы не первый, кто пришел сюда в минуту несчастья, – продолжал он. – Окрестности нашего поселка полиция почему-то избрала любимым местом для своих расправ. Но это просто перст Божий, что и вы, тоже своего рода жертва, пришли сюда. Но, может быть, вы что-то слышали обо мне?
Мне надо было соблюдать осторожность, бллин, и я сказал:
– Я слышал про «Заводной апельсин». Я его не читал, но слышал о нем.
– О! – воскликнул он, и его лицо просияло, как медный таз в ясный полдень. – Ну, теперь о себе расскажите.
– Да особенно-то рассказывать мне нечего, сэр, – как бы скромничая, промямлил я. – Так, были кое-какие шалости, ребячество, в общем-то, и в результате мои так называемые друзья уговорили меня – или даже скорей заставили – ворваться в дом к одной старой ptitse – то есть в смысле леди. Плохого-то я ничего не хотел. К несчастью, когда эта леди вышвыривала меня вон, куда я и сам, по своей воле бы вышел, ее бедное доброе сердце не выдержало, и она вскоре умерла. Меня обвинили в том, что я оказался причиной ее смерти. Ну и посадили в тюрьму, сэр.
– Да-да-да-да, дальше, дальше!
– Там меня выбрал министр нутряных, или внутряных, или каких еще там дел, и на мне стали испытывать этот самый метод Людовика.
– Вот-вот, о нем расскажите, – весь загорелся он и придвинулся ко мне ближе, попав рукавом свитера в перепачканную джемом тарелку, которую я от себя отодвинул. Ну, я ему и рассказал. Все как есть, бллин, рассказал. Слушал он очень внимательно, каждое слово ловил – губы врастопырку, glazzja сияют, а жир на тарелках уже весь застыл. Когда я закончил, он встал и, убирая посуду, все что-то кивал и хмыкал себе под нос.
– Да я сам уберу, сэр, мне запросто.
– Нет-нет, отдыхай, отдыхай, парень, – отозвался он, так открутив кран, что оттуда рванул кипяток пополам с паром. – Ты, надо полагать, очень грешен, но наказание оказалось совершенно несоразмерным. Они тебя я даже не знаю во что превратили. Лишили человеческой сущности. У тебя больше нет свободы выбора. Тебя сделали способным лишь на социально приемлемые действия, сделали машиной, производящей добродетель. И вот еще что ясно видится: маргинальные эффекты. Музыка, половая любовь, литература и искусство – все это теперь для тебя источник не удовольствия, а только лишь боли.
– Это верно, сэр, – сказал я, закуривая одну из предложенных мне этим добрым человеком tsygarok с фильтром.
– Это они вечно так: захапают столько, что подавятся, – сказал он, рассеянно вытирая тарелку. – Но даже само их намерение уже грех. Человек без свободы выбора – это не человек.
– Вот и свищ мне тоже так говорил, сэр, – подтвердил я. – То есть в смысле тюремный священник.
– А? Что? Ну конечно, разумеется. Он-то понятно, иначе какой же он был бы христианин! Н-да, ну вот что, – сказал он, продолжая тереть ту же тарелку, которую он вытирал уже минут десять, – завтра мы пригласим кое-кого, они придут, на тебя посмотрят. Думаю, тебя можно использовать, мой мальчик. Быть может, с твоей помощью удастся сместить это совершенно зарвавшееся правительство. Превращение нормального молодого человека в заводную игрушку не может рассматриваться как триумф правительства, каким бы оно ни было, если только оно открыто не превозносит свою жестокость. – При этом он все еще вытирал ту же тарелку. Я говорю:
– Сэр, вы вытираете одну и ту же тарелку, сэр. Я с вами согласен, сэр, насчет жестокости. Наше правительство, сэр, похоже, очень жестокое.
– Тьфу ты, – спохватился он, словно впервые увидев в своих руках тарелку, и отложил ее. – Все никак не привыкну, – говорит, – по хозяйству управляться. Раньше этим жена занималась, а я только книжки писал.
– Жена, сэр? Она что, ушла от вас, бросила? – Мне действительно интересно было узнать про его жену, я ее хорошо помнил.
– Да, ушла, – сказал он громко и горестно. – Умерла она, вот ведь какое дело. Ее жестоко избили и изнасиловали. Шок оказался слишком силен. Убили прямо здесь, в этом доме. – Его руки, сжимавшие полотенце, дрожали. – В соседней комнате. Нелегко было заставить себя продолжать тут жить дальше, но она бы сама хотела, чтобы я жил здесь, где все пронизано светлой памятью о ней. Да, да, да. Бедная девочка.
Я вдруг ясно увидел все, что было, бллин, той давней notshju, и себя в деле увидел, и сразу накатила тошнота, а tykvu стиснула боль. Хозяин это заметил – еще бы, litso у меня стало белым-бело, вся кровь отхлынула, и это нельзя было не заметить.
– Идите-ка спать, – сочувственно сказал он. – Я вам постелил в вашей комнате. Бедный, бедный мальчик, как много вам пришлось вынести. Жертва эпохи, такая же, как и она. Бедная, бедная, бедная девочка.
5
Ночью я замечательно выспался, бллин, вообще без никаких снов, утро выдалось очень ясным и морозным, а снизу доносилась аппетитная vonn завтрака, который жарили не кухне в первом этаже. Как водится, мне не сразу вспомнилось, где я, но вскоре я все сообразил, и пришло ощущение теплоты и защищенности. Однако, полежав еще немного в ожидании, когда меня позовут к завтраку, я решил, что надо бы узнать, как зовут этого доброго veka, который принял меня и обогрел прямо как мать родная, поэтому я встал и принялся bosikom бродить по комнате в поисках «Заводного апельсина», на котором должно же стоять его imia, если он автор книги! Но в моей комнате ничего, кроме кровати, стула и настольной лампы, не было, поэтому я зашел в комнату хозяина, которая была по соседству, и там первым делом увидел на стенке его жену – огромное увеличенное фото, так что мне опять стало немножко не по себе от воспоминаний. Но тут были и две или три книжных полки, причем на одной из них, как я и ожидал, обнаружилась книжка «Заводного апельсина», на обложке и на корешке которой стояло imia автора – Ф. Александр. Боже праведный, – подумал я, – он тоже Алекс! Я начал ее перелистывать, стоя bosikom и в пижаме и ни капельки не замерзая, потому что весь дом был хорошо прогрет, однако мне долго не удавалось понять, про что книжка. Она была написана каким-то совершенно bezumnym языком, там во множестве попадались ахи, охи и тому подобный kal, и все это вроде как к тому, что людей в наше время превращают в машины, а на самом деле они – то есть и ты, и я, и он, и все прочие razdolbai – должны быть естественными и произрастать, как фрукты на деревьях. Ф. Александр, похоже, считал, что мы все плоды того, что он называл мировым древом в мировом саду, который насадил Бог, а цель нашего там пребывания в том, чтобы Бог утолял нами свою жгучую жажду любви или какой-то kal наподобие этого. Вся эта абракадабра мне совсем не понравилась, бллин, и я подумал, до чего же на самом-то деле этот Ф. Александр bezumni, хотя, может быть, он и спятил как раз оттого, что у него жена skopytilass. Но тут он позвал меня вниз совершенно здравым таким нормальным голосом, в котором была и радость, и любовь, и всякий прочий kal, ну и ваш скромный повествователь к нему спустился.
– Долго спите! – сказал он, ковыряя ложечкой яйцо всмятку и одновременно снимая с гриля поджаренный lomtik черного хлеба. – Без малого десять. Я уже не первый час на ногах, поработать успел.
– Новую книжку писали? – поинтересовался я.
– Нет-нет, сейчас – нет, – ответил он. Мы мирно уселись, принявшись хрустеть скорлупой и поджаренным хлебом, запивая завтрак молоком и tshajem из большущих objomistyh кружек. – Звонил тут кое-кому по телефону.
– Я думал, у вас нет телефона, – сказал я, целиком занявшись выковыриванием яйца и совершенно не следя за своими словами.
– Почему это? – спросил он, вдруг насторожившись как какое-то верткое животное, ложечка так и застыла у него в руке. – Почему вы думали, что у меня нет телефона?
– Да нет, – сказал я, – нипочему, просто так. – Сказал, а сам думаю: интересно, бллин, много ли он запомнил из начальной стадии той notshi, когда я подошел к двери со старой сказкой про то, что надо позвонить, вызвать врача, а она ответила, что телефона нет. Он оч-чень этак внимательно на меня глянул, но потом опять стал вроде как добрым и дружелюбным и принялся доедать яйца. Пожевал-пожевал и говорит: