Владетельница ливанского замка, стр. 33
— Будьте справедливы. Спросите у тех, которые сражались в Киликии на Тавре. Они вам скажут…
— Я не оспариваю ни его способностей, ни его храбрости. Но на чем я настаиваю, на чем никто не помешает мне настаивать, так это на том, что он принадлежит к самой отвратительной для меня породе: к офицерам-политиканам.
— Думаю, — важно сказал лейтенант Пфейфер, у которого была способность резюмировать разногласия одним глубокомысленным словом, — думаю, что капитану Домэвру выгоднее было бы оставаться под начальством генерала Приэра.
Я думал то же самое. Я был даже в этом вполне убежден.
Генерал Приэр отплыл в пятницу. С сердцем, полным бесконечной тоски, я смотрел на уносивший его пароход. Накануне он представил меня моему новому начальнику, со словами, глубоко меня тронувшими.
На следующий день я пришел в свое бюро, как и всегда, к девяти часам.
— Капитан, — сказал курьер, — полковник спрашивал вас уже два раза.
Я вошел в его кабинет в дурном расположении. Занятия начинались у нас в девять часов. Я решил немедленно ответить на первое же замечание. Но он не сделал мне никакого замечания.
Это был человек среднего роста, с острым взглядом, в пенсне, благодаря которому он мог незаметно рассматривать людей. У него были маленькие рыжеватые усы.
— Садитесь, — сказал он.
На столе, рядом с открытым и почти пустым несгораемым шкафом, лежала целая груда бумаг. Видно было, что, приехав рано утром, он успел уже просмотреть половину из них.
— Кроме некоторых пунктов касательно классификации, которые мы, впрочем, обсудим сообща, — сказал он, отчеканивая слова, — я счастлив поздравить вас: дела находятся в отличном состоянии. Позвольте мне особо высказать вам похвалу за это. — И он показал мне мою работу о бедуинских шейхах. — Это просто замечательно! — Он отчеканил: — За-ме-ча-тель-но.
Я поклонился.
— Вы не женаты?
— Нет, г-н полковник.
— Жених, может быть?
Я сделал слабый жест отрицания. Он рассматривал бумаги. Казалось, он думал уже о другом.
— Я предвижу, — сказал он, — что один или два месяца, пока я не войду в курс дел, вы будете настоящим начальником отдела. Я очень рассчитываю на вас, очень… Я буду вашим учеником — учеником, которым, надеюсь, вы будете довольны. И потом, у вас есть преимущество передо мной: вы знаете пустыню, вы говорите по-арабски. Большое, огромное преимущество.
Он продолжал перелистывать бумаги.
— Я вас не удерживаю. Можете распоряжаться вашим временем в делах службы по своему усмотрению, — совершенно так же, как при генерале Приэре.
Я был уже на пороге комнаты, когда он подозвал меня обратно:
— Кстати, где вы живете? Я назвал.
— Хорошо, — сказал он, записывая адрес. — В случае, — впрочем, маловероятном, — если бы вы понадобились мне ночью, я хочу знать, где вас найти. Для моего личного спокойствия, — понимаете?
VIII
Летний сезон заканчивался. Дни уменьшались с головокружительной быстротой. Сидя по вечерам на террасе отеля «Бельведер» в ожидании Ательстаны, я наблюдал, как уходит лето: сегодня я не мог уже прочитать газету, которую накануне, на этом же самом месте, в это же время, минута в минуту, читал без всякого труда. Кепи понемногу сменяли летние шлемы. Каждый день запиралась какая-нибудь вилла. Бейрут все больше и больше погружался в серый туман, и мне казалось, что весь этот осенний туман вливается мне в сердце.
Наше ведомство должно было возвратиться в Бейрут 14 октября.
Чтобы закончить весело этот летний сезон, графиня Орлова решила дать 13-го большой костюмированный бал в Калаат-Эль-Тахаре. Скоро в Софаре, Алее и Бейруте не говорили ни о чем, кроме этого праздника и пышных приготовлений к нему. Разумеется, я немедленно стал добычей всех, желавших получить точные сведения: «Много будет приглашенных? Допущены ли будут домино?» и пр.
Но время, когда такие расспросы льстили моему тщеславию, уже миновало, и я отвечал то сухо, то уклончиво всем, кто бестактно расспрашивал меня.
Приглашения были разосланы 10 сентября. Утром, когда полковник Маре получил свое, он послал за мной.
— Вот, — сказал он, протягивая мне пригласительный билет, — внимание, которое меня прямо сконфузило. Я до сих пор не сделал визита графине Орловой. С ее стороны большая любезность — подумать обо мне. Насколько я знаю, вы в дружеских отношениях с ней. Будьте так добры и обязательны, возьмите на себя поручение одновременно извиниться за меня и поблагодарить ее. Если на этот вечер у вас нет никаких более заманчивых планов, то мы могли бы вместе отправиться в ее замок. Я возьму вас в свой автомобиль, и вы представите меня графине.
Мне невозможно было уклониться от этого предложения, сделанного столь заблаговременно.
— Охотно, полковник, благодарю вас.
— Нет, нет, это я должен вас благодарить. Да, кажется, я хотел вам сказать еще что-то… Ах да… Только что мне звонил по телефону полковник Эннкен. Он беспокоится. Я взял на себя смелость извиниться за вас и объяснить ваше молчание, на которое он жалуется, обилием работы. Но я не хочу показаться тираном в его глазах. Устройте себе как-нибудь свободный день и съездите к нему; успокойте его.
По небрежности я только в последнюю минуту заказал себе домино. Настал день бала, а я даже еще не примерял его. Я спустился в Бейрут утром, около одиннадцати часов. Около четырех, получив костюм, я вышел от портного и столкнулся с полковником Эннкеном… Мы оба почти одинаково смутились, увидев друг друга.
— Давно мы не видались с вами; вы нас совсем забыли, — сказал он, пытаясь улыбнуться.
— Работа… много работы, — пробормотал я.
Бумага, в которую мне завернули домино, была слишком коротка. Кусок черного атласа и огромная пуговица из белого шелка торчали из пакета. Он их увидел.
— Ах да, — прошептал он, точно говоря сам с собой, — сегодня вечером бал…
Мне было трудно продолжать свои оправдания, ссылаясь на служебные обязанности.
— А мадемуазель Мишель здорова? Хорошо себя чувствует?
Он взглянул и озабоченно покачал головой.
— Вот это-то меня и тревожит. Не очень-то хорошо она себя чувствует.
— Не очень хорошо?
Он тоже держал в руке пакет, но пакет очень маленький.
— Это для нее, — сказал он. — Да, это лекарство, я ходил в аптеку.
— Она больна?
— О, ничего серьезного. По крайней мере, я надеюсь. Ведь вы знаете, она уже третье лето проводит в Сирии. Неудивительно, не правда ли, что она ослабела. Воздух Франции скоро поставит ее на ноги — в ноябре, через месяц. — Он повторил робко: — В ноябре, через месяц…
— Погода, однако, у нас теперь довольно сносная, — сказал я.
— Да, — подтвердил он. — Но все-таки есть москиты. Вы знаете, крошечные такие. Они проникают через самую маленькую дырочку, и никакие занавесы от них не спасают.
Наступило молчание.
— Вы сейчас поднимаетесь в Алей?
— Да, полковник. А вы? Вы идете в управление?
— Нет, я возвращаюсь домой. Она ждет меня. Он посмотрел на меня почти умоляюще.
— Я спросил вас об этом потому, что, если вы не очень спешите… я бы предложил вам проводить меня до дому… Я думаю, она была бы рада видеть вас.
— С большой радостью, полковник. Но уже пятый час, я должен быть в бюро. Но послезавтра мы возвращаемся в Бейрут. Как только вы мне разрешите, я приду к вам завтракать.
— Когда вы захотите, — сказал он, — когда захотите! Вы знаете, что ваш прибор всегда ставится… как раньше.
Он не мог скрыть своего волнения.
Если бы он знал, как я жалел его и как ненавидел себя.
— Ну, до свиданья, не буду вас задерживать.
— До свиданья, полковник. Привет и всего хорошего мадемуазель Мишель.
Мы расстались.
Едва я покинул его, как снова обернулся.
Он шел быстро вдоль улицы, на пальце его качался маленький пакетик. Ах, эти бедные согнутые плечи!
Гнетущая печаль, которую оставила во мне эта встреча, перешла в дурное настроение, когда я начал искать себе экипаж на площади Пушек, чтобы подняться в Алей. Я опоздал. Все «Форды» были уже разобраны. С трудом нашел я себе наконец место в плохоньком автомобиле, где было уже три пассажира. Мрачно сидел я в своем углу, держа на коленях домино.