Атлантида, стр. 32

Я снова опустился на свое место.

XIII. ИСТОРИЯ ГЕТМАНА ЖИТОМИРСКОГО

Граф Казимир дошел до того состояния, когда пьяный человек становится серьезным и искренним.

С минуту он собирался с мыслями, после чего начал нижеследующий рассказ, который я передаю, глубоко сожалея о том, что не могу точно воспроизвести его бесподобные архаизмы.

— Когда мускатный виноград снова порозовеет в садах Антинеи, мне исполнится шестьдесят восемь лет. Очень печально, мой дорогой друг, когда съедаешь свои доходы слишком рано. Неправда, будто в жизни всегда и все можно начать сначала. Как горько, после незабвенных дней в Тюильрийском дворце в 1960 году, дойти до того положения, в каком я нахожусь теперь!

Однажды вечером, незадолго до войны (я помню, что Виктор Нуар 47 еще был жив), несколько очаровательных женщин, имен которы я не произнесу (фамилии их сыновей я встречаю иногда в светской хронике «Gaulois»), высказали мне желание потолкаться среди настоящих лореток. Я привез их на бал в «Grande Chaumiere». Тамошняя публика состояла из начинающих художников, студентов и веселых девиц. Посредине зала кафешантана несколько пар отплясывали такой канкан, что чуть не/касались своими ногами висевших на потолке люстр. Мы обратили особенное внимание на одного малорослого молодого брюнета, одетого в потертый сюртук и в клетчатые брюки, не имевшие, по-видимому, никакой связи с подтяжками. У него были косые глаза, жидкая бородка и грязные, жирные, точно слипшаяся черная патока, волосы. Антраша, которые он выкидывал, поражали своей необычайностью. Мои дамы захотели узнать, кто он такой: оказалось — Леон Гамбета.

Каждый раз, когда я вспоминаю об этом, меня охватывает сожаление при мысли о том, что в тот вечер одного пистолетного выстрела в этого негодного адвоката было бы достаточно, чтобы обеспечить навеки счастливую судьбу и мне и приютившей меня стране, ибо, мой дорогой друг, я — француз, если не по рождению, то сердцем и духом…

Я родился в 1829 году, в Варшаве. Отец мой был поляк, а мать — русская, уроженка Волыни. Именно от нее достался мне титул гетмана Житомирского. Его вернул мне, по просьбе моего августейшего повелителя императора Наполеона III, царь Александр II во время своего пребывания в Париже.

В силу политических причин, выяснить которые можно только при условии беглого обзора всей истории несчастной Польши, мой отец, граф Беловский, должен был покинуть в 1830 году Варшаву и поселиться в Лондоне. Здесь он принялся расточать свое огромное состояние, оправдывая свое мотовство снедавшим его после смерти моей матери горем. Когда, в свою очередь, он умер, во время дела Притчарда 48, он оставил мне около тысячи фунтов стерлингов годового дохода и два или три карточных векселя, в безнадежности которых я потом убедился.

Я всегда буду вспоминать с волнением девятнадцатый и двадцатый годы моей жизни, когда я занимался ликвидацией этого маленького наследства. В ту эпоху Лондон был, поистине, очаровательным городом. Я устроил себе очень уютную холостую квартиру на Пикадилли. Picadilly! Shops, palaces, bustle and breeze, The whirling of wheels, and the murmur of trees 49.

Травля лисиц быстроногими гончими, прогулки по ГайдПарку, балы и вечера, а затем пикантные приключения с достойными Венерами с Дрюри-Лэйна 50 Нет, виноват, не все. Я отдавал часть моего досуга и игре, при чем из уважения к памяти моего отца очень часто проверял правильность крупных дублетов покойного. И именно игра была причиной события, о котором сейчас будет речь и которое должно было перевернуть вверх дном мою жизнь — занимали все мое время…

Мой друг, лорд Мамсбери, постоянно мне говорил: «Я должен съездить с вами к одной очаровательной женщине на Оксфордской улице, 277, — к мисс Ховард». Однажды вечером он повез меня туда.

Это было 22 февраля 1848 года. Хозяйка дома блистала, действительно, красотой, а ее гости были очаровательны.

Кроме Мамсбери, у меня оказалось там несколько знакомых: лорд Клибден, лорд Честерфильд, сэр Френсис Маунджой и майор 2-го лейб-гвардии полка, граф д'Орсей. Сначала играли в карты, а потом стали говорить о политике.

Темою беседы служили события во Франции, при чем обсуждали вкривь и вкось возможные последствия возмущения, которое, по причине запрещения политического банкета в XII округе, вспыхнуло утром того дня в Париже и о котором только что сообщил телеграф. До тех пор я никогда не занимался общественными делами. Не знаю, какая меня тогда укусила муха, но со всем пылом моих девятнадцати лет я принялся утверждать, что полученные из Франции сведения означали неизбежность провозглашения республики, а после нее — восстановление монархии…

Общество встретило мою выходку заглушенным хихиканьем, и все взоры обратились в сторону одного гостя, который сидел с четырьмя партнерами за булиотом 51. Услышав мои слова, он перестал играть, усмехнулся, в свою очередь, и, поднявшись с места, подошел ко мне. Он был среднего, скорее небольшого роста, в наглухо застегнутом синем сюртуке, с неопределенным, рассеянным взглядом.

Все присутствовавшие наблюдали эту сцену с веселым любопытством.

— С кем имею честь? — спросил он очень тихим голосом.

— Граф Казимир Беловский, — ответил я резко, желая показать, что разница в летах еще не давала ему право на допрос.

— Прекрасно, мой дорогой граф! Искренно желаю, чтобы ваше пророчество оправдалось, и надеюсь, что, в этом случае, вы заглянете в Тюильри, — сказал, улыбаясь, гость в голубом сюртуке.

И прибавил, когда я настойчиво потребовал, чтобы он назвал себя:

— Принц Людовик-Наполеон Бонапарт. В государственном перевороте я не играл никакой активной роли и ничуть об этом не жалею. Я держусь того взгляда, что иностранец не должен вмешиваться во внутренние смуты страны, в которой он живет. Принц понял мою сдержанность и не позабыл молодого человека, явившегося для него столь счастливой приметой.

Утвердившись на престоле, он пригласил меня одним из первых в Елисейский дворец. Мое положение было окончательно упрочено после появления памфлета «Наполеон Малый" 52. Год спустя после гибели архиепископа Сибура я был пожалован в камергеры двора, при чем император распространил свое благожелательное отношение ко мне до того, что устроил мой брак с дочерью маршала Ренето, герцога де Мондови.

Я могу со спокойной совестью вам сказать, что этот союз не был тем, чем он должен был быть. Графиня, которая была старше меня на десять лет, отличалась угрюмым характером и не могла похвастаться красотой. Кроме того, ее семья настояла на том, чтобы распоряжаться своими доходами имела право только она. А между тем, в то время у меня не было ничего, кроме двадцати пяти тысяч ливров камергерского жалованья. Другими словами: печальный удел для человека, обязанного, в силу своего положения, вести знакомство с графом д'Орсей и герцогом де Грамон-Кадерусом. Что бы я сделал без помощи императора?

Однажды утром, весною 1862 года, я сидел у себя в кабинете, просматривая полученную почту. Я нашел в ней записку от императора, приглашавшего меня к четырем часам дня в Тюильрийский дворец, и письмо от Клементины, назначавшей мне свидание в пять часов у нее на квартире.

Клементина была известной тогда красавицей, ради которой я вытворял всевозможные сумасбродства. Я тем более гордился близостью к этой Женщине, что незадолго до того отбил ее однажды вечером в «Maison Doree» у князя Меттерниха, по уши в нее влюбленного. Весь двор завидовал моей победе, и морально я был обязан нести на себе все ее Последствия. К тому же, Клементина была так красива!