Человек, который хотел понять все, стр. 58

Если философские и религиозные упражнения оказались бесполезны, то занятия йогой принесли ощутимый вред — Франц стал бояться тишины. До сих пор абсолютное беззвучие Четвертого Яруса не казалось угрожающим, однако от долгого лежания на полу в предписанной «Руководством по хатха-йоге» «позе трупа» ему стали мерещиться тихие шаги невидимых людей. Он принес с музыкального этажа магнитофон и стал заниматься под музыку, однако европейские композиторы к йоге не подходили, а имевшиеся индийские записи были попросту невыносимы. Вскоре страхи вышли за пределы часов, отведенных на йогу, — Франц стал бояться все время, особенно ночью, когда за окном выл ветер. Магнитофона невидимые люди уже не страшились, хуже того — музыка делала их еще и неслышимыми. Франц стал тщательно запирать двери своей квартиры, что помогло лишь отчасти: внутри он чувствовал себя спокойно, однако вылазки за продуктами стали требовать немалого мужества. Занятия же йогой он бросил: хатха-йога упражняла тело, а не дух; а руководства к раджа-йоге (духовной гимнастике) в библиотеке не оказалось. Франц, впрочем, не растроился, ибо к тому времени уже убедился, что изменить себя ему не удасться — голова его работал не так, как у философов и йогов. Единственным результатом всей затеи явилась расшатанная психика.

Впрочем, физическое состояние Франца было под стать психологическому: он страдал от головокружений, слабости и непрерывных простуд. Забинтовать без посторонней помощи рану на груди ему не удавалось, так что приходилось использовать вату, прикрепляя ее к телу кусками пластыря (и то, и другое нашлось на «складе разных вещей»). Отдирать пластырь от кожи перед тем, как идти в душ, было больно, так что, начиная с какого-то момента, он стал лезть под воду прямо с повязкой. После душа мокрая вата неприятно холодила рану, да и рубашка на груди отсыревала, однако дня через два Франц к этому привык и перестал замечать. Повязку он теперь менял лишь каждые три-четыре дня — когда та начинала пачкать простыню на его кровати выделявшейся из полузажившей раны сукровицей. Кстати сказать, Франц также перестал стирать постельное (и вообще, какое бы то ни было) белье — бросая его в одной из комнат жилого этажа на пол и притаскивая со склада новую смену. Он подсчитал, что имевшихся запасов должно хватить примерно на одиннадцать месяцев, а уж потом он постирает все сразу.

И снова перед Францем встала проблема, чем себя занять, — ибо в любую свободную минуту он непроизвольно, автоматически начинал думать о Тане. Он вспоминал, как они подшучивали друг над другом в те две короткие недели их романа на Первом Ярусе. Он вспоминал, как она прибегала, возбужденная, к нему в Госпиталь и, хвастаясь замечательной картинкой, нарисованной сегодня, вешала ее у него в палате. Он вспоминал, как она улыбалась: одновременно недоверчиво и открыто — будто не ожидая ответной улыбки, но все равно отдавая свою. И ей никогда не нужно было ничего для себя, кроме того, чтобы принадлежать ему, — нечасто встречающийся тип женщин. Франц чувствовал это всегда: когда она кормила его ужином, когда рассказывала смешную историю, когда они занималась любовью … особенно, когда они занимались любовью. В эти минуты обычная танина порывистость исчезала, и она таяла в руках, оставляя ни с чем не сравнимое ощущение полного обладания. Господи, от этих воспоминаний Францу хотелось расшибить себе голову об стену!

В конце концов он стал придерживаться формального запрета на мысли о Тане: как только имя ее приходило ему в голову, он шел в видеозал и смотрел какой-нибудь фильм. Однако более двух фильмов в день Франц осилить не мог: свет экрана резал глаза и нестерпимо болел затылок. Он попробовал «наказывать» себя за мысли о Тане чтением, однако от интеллектуального и физического истощения он легко (а главное, незаметно для себя) отвлекался — и опять ловил себя на запретных мыслях. Бытовые заботы и приготовление пищи также не отвлекали внимания надолго: опрокинешь банку бородавочниковой ветчины на горячую сковородку, подсыпешь мороженных овощей из пакетика — и можно есть, запивая горячим чаем. Если бы в Доме имелось спиртное, то Франц, наверно бы, запил, — но спиртного не было. Разыскивая как-то раз на «складе разных вещей» лекарство от головной боли, он наткнулся на залежи довольно сильного снотворного и очень обрадовался: теперь можно будет дольше спать! С тех пор, большую часть суток Франц проводил в своей спальне на кровати — однако спать в течение всего этого времени ему не удавалось. Задернув шторы, погасив свет и завернувшись с головой в одеяло, он находился на равном расстоянии между сном и явью.

Он вспоминал.

2. Воспоминания

Вспоминать он старался далекое прошлое: детство, юность, родителей. Отец его работал физиком-электронщиком — мать рассказывала, что он был умным и ярким человеком. Однако, особенно ярких воспоминаний о нем у Франца не осталось — за исключением рассказов о теории относительности. Вряд ли отец мог все время рассказывать о теории относительности — может быть, два или три раза … но, почему-то, эти истории навсегда отпечатались в памяти Франца. Например, как один из братьев-близнецов полетел в космос, а другой остался на Земле и от этого постарел! Или как муха летела внутри самолета … А еще отец научил его играть в шахматы, но, проиграв первую партию, Франц разозлился и швырнул своего короля на пол, отчего у того отломилась корона, а сам он получил затрещину …

Когда отец умер от инфаркта, десятилетний Франц не почувствовал ничего, кроме стыда, что не чувствует ничего, кроме стыда; но почувствовать ничего другого не мог. На похоронах и мать, и старший брат поцеловали мертвого папу в лоб, а Франц — испугался и не поцеловал, отчего ему стало еще стыднее. Однако на следующий день стыд прошел …

Иногда Франц вставал, сомнамбулически шел на кухню и ставил чайник на плиту. Открыв холодильник, он долго водил непонимающим взглядом по пустым полкам, потом тихо закрывал дверцу. Идти вниз, в подвал не было ни желания, ни сил — и тут его осеняло: варенье! Про варенье-то он забыл!

Тогда он переводил глаза на кухонный стол, посреди которого высилась еще на треть полная десятилитровая банка, окруженная горой разорваннх упаковок от снотворного …

Франц также вспоминал свои студенческие годы, особенно часто — третий курс, когда занятия, учебники и вообще вся математика вдруг опротивели ему хуже горькой редьки. Он хотел бросить университет, стал много пить, баловался марихуаной и кокаином, а также вел, что в их компании называлось «разнузданный образ жизни»: то есть, имел по две-три подружки одновременно. Больше всего тогда Франц интересовался музыкой — у него всегда имелись к этому способности. В школе он девять лет занимался скрипкой, а уже в университете выучился играть самоучкой на гитаре — по общему мнению, очень неплохо для непрофессионала. Он стал сочинять маленькие пьески и песенки и выступал с ними в студенческих клубах; дальше — больше: начал даже готовиться для поступления в консерваторию по классу гитары. Однако, в конце концов, передумал: неопределенность судьбы музыканта казалась слишком большим риском для тех музыкальных способностей, которые он в себе чувствовал. И, кстати, никогда впоследствии он об этом решении не пожалел … А в начале четвертого курса Франц опять заинтересовался математикой и, с легкостью выиграв стипендию, поступил на следующий год в аспирантуру.

А один раз была такая сильная вьюга, что Франц всем телом ощущал вибрацию стен … если все ходит ходуном здесь, на шестом этаже, что же творится на верхушке Дома? Ветер свистел и бил в окна, а он, скорчившись под одеялом и курткой, силился проснуться, чтобы хоть чем-нибудь спасти себя от холода.

Однако прорваться сквозь тройной слой сна, воспоминаний и беспамятства у него недоставало сил.

Но чаще всего остального Франц вспоминал первые годы после защиты диссертации — самое счастливое время его жизни. Во-первых, он нашел работу в очень хорошем университете — причем академическую должность, а не постдокторскую. В неформальном отношении дела тоже обстояли как нельзя лучше: после недолгого разгонного периода у него «пошла» исследовательская работа. Франц до сих пор удивлялся, каким образом все задачи, которыми он тогда интересовался, оказывались решаемы — и не просто решаемы, а с интересным и важным результатом. Наверно, это было просто везением новичка … а может, наградой за аппетит к науке и трудолюбие. Впрочем, всем, чем он тогда занимался, он занимался с аппетитом — ходил в театр, читал книги, играл на гитаре, флиртовал с машинисткой Дэни с факультета статистики … А вскоре он женился на очень симпатичной и живой итальянской аспирантке, приехавшей в их университет по обмену. Богатые родители Клаудии подарили им на свадьбу значительную сумму денег, и они сразу же купили квартиру — какое же было удовольствие обставлять ее! А еще через год у них родился сын — источник непрерывной радости и удивления. Неожиданно для себя, Франц оказался «сумасшедшим папашей» и возился с младенцем все свободное время: учил его с трехнедельного возраста (согласно последним веяниям в детской науке!) плавать в ванне, умиленно кормил из бутылки молоком, а также заставлял ползать по столу, поощряя к движению похлопыванием по маленькому розовому заду. С годами родительский инстинкт Франца только усиливался: он потратил неимоверное количество времени, чтобы выучить сына читать в четыре года, извел кучу денег на развивающие интеллект игрушки и бился до последнего с женой, недокармливавшей, по его мнению, малютку витаминами. Сын стал огромной частью его жизни, и, начиная с какого-то момента, Франц возвел семью до уровня математики в своей иерархии ценностей мира.