Нежные годы в рассрочку, стр. 28
– Товарищи, ну сколько можно?! – жалобно простонала женщина, на плечах которой покоилась шкура престранного зверя – это был не кролик, не белка и уж тем более не лиса. Владимир Иванович посмотрел на даму и, подмигнув ей, угомонился, но ненадолго.
Спустя пять минут после вспышки недовольства заднего ряда Владимир Иванович в восторге, совершенно невпопад, принялся выкрикивать «Браво! Брависсимо!», подкрепляя свои вопли отбиванием воблы по перилам балкона.
– Это невозможно, Мусик! – воскликнула женщина с неведомым зверем на плечах. – Сделай же что-нибудь! – И лысый мужчина вдруг сорвался с места и полетел к выходу.
– Володь! Что ты делаешь? Вот для чего ты меня позвал? Чтобы терпение испытывать? – рассердилась Зинаида Матвеевна. – Аврор, посмотри, что он там делает!
– Селёдку ест. Хочешь? – механически ответила дочь, не обращая никакого внимания на то, что происходит вокруг.
– Какую селёдку?
– Тихоокеанскую, слабого посола, – причмокивая, прошептал Владимир Иванович.
– Ты, Гаврилов, – идиот! Ох! Какой же ты идиот! – И Зинаида сползла с кресла. – Да ты водку хлещешь! – обличительно воскликнула она, увидев полупустую поллитровку на полу.
– Вот этот товарищ мешает смотреть балет всему балкону, – перед Гавриловым вырос лысый очкарик и женщина в строгом форменном костюме.
– Да, да, мешает!
– Ужас какой-то!
– За что мы только деньги платили!
– Он ещё и селёдкой на весь театр развонял! – шептали зрители многострадального балкона.
– Молодой человек, попрошу вас пройти со мной, – строго сказала женщина в костюме, на что Гаврилов выругался и, прихватив с собой «стол» с пустой бутылкой, послушно последовал за ней.
– Вов! А мы-то как же? – беспомощно простонала Зинаида Матвеевна.
– Досматривайте! Я вечером позвоню!
Зинаида весь балет сидела как на иголках – ей не давала покоя мысль – куда увели идиота Гаврилова, что ему теперь будет за распитие спиртных напитков в общественном месте и позвонит ли он на самом деле, как обещал. Она волновалась за него, но всё-таки, наверное, больше беспокоилась за себя: «Если Гаврилова посодют, кто ж мне доставит райское блаженство?» – вот какая мысль, не сформированная, правда, так уж чётко – расплывчатая и неопределённая, не давала ей покоя.
Но беспокойства её не оправдались – Владимир Иванович сумел каким-то совершенно непостижимым образом очаровать женщину в форменном костюме, которую (как потом оказалось) звали Ларисой. Мало того, он прямо «на месте», на её боевом посту овладел ею, в результате чего, находясь в близких отношениях сразу с двумя работницами Большого, имел возможность сидеть не на галёрке, а в партере на самых знаменитых спектаклях театра.
Аврора в связи с этим превратилась в страстную поклонницу балета – она два раза в неделю посещала Большой, отбивая руки и самоотверженно крича «Браво».
Зинаида Матвеевна, сходив на «Лебединое озеро» и став свидетелем скандального «ужина» бывшего супруга, больше появляться с ним в общественных местах не отваживалась.
* * *
После переезда на новую квартиру в новой школе Аврора наконец впервые в жизни обрела друзей – Ирку Ненашеву, полную, не по годам физически развитую одноклассницу, и Вадика Лопатина, который в школе вёл себя с нашей героиней несколько грубо, порой даже вызывающе – дёргал за косы и дразнил «костью» и «драной кошкой» за почти нездоровую худобу её. После уроков Вадик становился совсем другим, будто это не он был, а его двойник. Стоило только раздаться звонку, знаменующему конец учебного дня, как Лопатин был тут как тут – он выхватывал у девочки ранец и говорил:
– Гаврик, я провожу тебя, – и Гаврик с Ирой плелись за ним.
По дороге до дома Лопатин рассказывал одноклассницам о своих мечтах, о том, что хочет стать космонавтом, как Юрий Гагарин, и вовсе не из-за жажды славы и народной любви:
– Просто я на звёзды хочу вблизи посмотреть!
– Дурак ты, Лопатин! Если приблизишься к звезде – сгоришь вместе со своим космическим кораблём! Звёзды-то знаешь, какие горячие! Прямо раскалённые! – несколько базарно, беря пример со своей матери – заведующей магазином «Ткани», кричала Ненашева. И Лопатин отчего-то терпел её присутствие, слушал Иркины глупые мечты о том, что ровно в восемнадцать лет она выскочит замуж, в девятнадцать родит первого ребёнка – непременно мальчика, а в двадцать один год – второго, несомненно, девочку. – Буду шить им костюмчики, платьица, буду мужа и себя обшивать! – с гордостью сообщала она.
– Гаврик, а ты кем хочешь стать? – спрашивал Лопатин.
– Не знаю, я ещё пока не решила.
– Ну а детей-то, детей-то, сколько у тебя, Гаврилова, будет? – удивлённо вопрошала Ирка.
– Откуда ж я знаю!
– Ну это-то ты должна знать! Как таких простых вещей в одиннадцать лет не знать! – поражалась Ненашева.
Лопатин слушал, тяжело вздыхал, закатывал к небу глаза, но всё-таки ходил за подругами, как хвост. Зимой они все вместе отправлялись на каток, летом – купаться на пруды. И лишь однажды, когда Ненашева заболела ангиной, оставшись наедине с Авророй, Вадик вдруг остановился у школьной чугунной ограды и сказал, не помня себя:
– Гаврик, я тебя люблю!
– Чего? – не поняла Аврора.
– Люблю я тебя, вот чего! – с какой-то болью воскликнул Лопатин. – А ты думаешь, почему я повсюду за вами таскаюсь?! Из-за этой дуры – Ненашевой, что ли?
– Но Ирка совсем не дура... – растерянно пробормотала Аврора и тут же спросила просто и открыто: – Вадь, за что меня любить-то? Я же страшная!
– Не страшная, – твёрдо ответил Вадик и добавил: – Это ты так о себе думаешь, вот и всё, – и он, бросив ранцы на осеннюю листву, неумело поцеловал её в щёку, как, быть может, целовал родную мать перед сном.
– Ой! – взвизгнула от неожиданности Аврора, а Лопатин, дабы скрыть сомнение, пригласил её в кино.
Так начался первый – самый чистый и светлый роман в жизни Авроры.
Что скрывать, нашей героине действительно до семнадцати лет не нравилась своя внешность. Она считала себя страшной и порой даже ненавидела. Если в детстве Аврора, выставив ручку и задрав до локтя рукав, указывала на буйно растущие волосы и с гордостью заявляла: «Как у папы!», то теперь она стеснялась этого. Она не любила своей слишком густой шевелюры, которую прежде по выходным отцу даже приходилось выстригать, своих длинных рук, тонких ног; собственные глаза ей казались слишком большими, как, впрочем, нос и губы...
– Уродина какая-то! – восклицала она, рассматривая себя в зеркале.
Да ещё все знакомые Зинаиды Матвеевны считали своим долгом «проехаться» по внешности дочери:
– Зин! И какая Арка у тебя нескладная!
– На Гаврилова похожа!
– И глаза такие же! – говорили доброжелатели. Уже тогда внешность Авроры раздражала, попросту не давала спокойно жить окружающим – что-то было не так в этом ребёнке, но вот что именно – никто не мог понять. Может, избыточная яркость и контрастность в ещё несформировавшейся девочке, как некое предчувствие того, что всё это разовьётся в совершенную, ни на что и ни на кого не похожую красоту, так травмировало их? И это осталось навсегда – какая-нибудь бесформенная бабища весом в центнер считала своим долгом сказать нашей героине:
– Что-то ты поправилась! И выглядишь как-то... погано. Тебе нужно срочно похудеть и сделать стрижку.
После чего Аврора Владимировна тут же садилась на строгую диету.
И почему, почему люди никогда не хотят посмотреть на себя, прежде чем делать подобные замечания? Или они действительно себя не видят со стороны? Или дело тут совсем в другом – может, по их мнению, по-настоящему интересный человек обязан оставаться красивым и нет тут ему ни в чём скидок и поблажек. «Я-то что? Что с меня взять! Но при таких данных, как у Арки, нельзя распускать себя! Просто преступление с её-то внешностью прибавить килограмм веса или выйти на улицу со слабо прикрепленной к пальто пуговицей!» – может, именно так думают эти люди, позволяющие себе всё, что угодно (к примеру, съесть торт за один присест в двенадцать часов ночи или выскочить в магазин в домашних тапках и засаленном халате), и не дающие спуску другим?