Яблоки из чужого рая, стр. 62

– Говорю то, что есть. Васька никуда не поедет. Да ты в своем уме была, когда это надумала?! – Он чуть не захлебнулся воздухом, который хватал, словно рыба, выброшенная из воды. – Кем он там вырастет – кабаретных дел мастером, половым в трактире? Что его там ждет, кто его там ждет?! – И, отдышавшись, сказал ледяным голосом: – Насколько я знаю, без моего разрешения увезти его невозможно. А я такого разрешения тебе не дам. Но тебя я не удерживаю. Что кончено, то кончено – не вернешь.

– Ты этого не сделаешь! – Она закричала так, что из детской раздалось хныканье. – Костя, я не верю, что ты способен такое сделать!

– Не веришь?! – Он стремительно подошел к Асе и сжал ее плечи так сильно, что она, наверное, вскрикнула бы от боли, если бы могла сейчас чувствовать телесную боль. – Так поверь! Ты права, я… на многое оказался способен. И после того, что я сделал, все остальное – уже проще. Запомни: Васька с тобой не поедет. – Он оттолкнул ее от себя и повторил: – Я способен это сделать.

Глава 13

В воскресенье Анна решила съездить к свекрови. Она давно не видела Антонину Константиновну, к тому же ей хотелось подробнее поговорить о непонятных дневниках, привезенных из Италии. Да и апрель сиял чистым весенним теплом, словно уговаривал провести день за городом.

Антонина Константиновна жила в Абрамцеве вот уже восемь лет и в Москву приезжала нечасто. У Ермоловых не было дачи по никому не известной причине – скорее всего, потому, что Сергей не испытывал к возне в земле никакого интереса. У Анниных родителей тоже не было охоты до дачных хлопот, они предпочитали отдыхать летом в Крыму, а зимой в академическом санатории в Узком. Пока Матюша был маленький, дачу снимали – каждый год новую и каждый год какую-то неудачную. Поэтому, когда ребенок вырос и можно стало не вывозить его на все лето на природу, Анна вздохнула с облегчением, избавившись от этой заботы. Кстати, в те времена и Антонина Константиновна не выказывала никакой особенной любви к дачной жизни. Конечно, она жила на даче с внуком, но явно только потому, что вообще предпочитала возню с ним любому другому занятию.

В общем, когда она вдруг попросила сына, чтобы тот купил ей какой-нибудь домик поблизости от Москвы, это стало для всех неожиданностью.

– Только зимний домик, Сережа, – уточнила она. – Я бы в Сретенское поехала, но мне уже поздно к деревенской жизни привыкать, да и от вас далеко уезжать не хочется. Вот если бы в какой-нибудь старой дачной местности… Ведь это, наверное, сейчас будет не очень дорого? Многие уезжают, и, я слышала, дачи продаются за бесценок… Или нет?

– Скорее всего, да, – пожал плечами Сергей. – Я, правда, этот вопрос не изучал, но похоже на то. А что это тебя вдруг на землю потянуло, мама? – поинтересовался он. – И где ты хочешь дачу – на Николиной Горе, в Барвихе?

– Нет, это не нужно, – улыбнулась она. – Если возможно… Мне Абрамцево нравится – тихое, красивое место. Тютчев там поблизости жил, Аксаковы, Мамонтовы… И от Москвы недалеко.

Дачи, в том числе и в Абрамцеве, действительно продавались в больших количествах, и действительно недорого, поэтому Сергей купил для матери домик буквально через неделю. А в общем, он не слишком и удивился. Все знали, что желания Антонины Константиновны необъяснимы, потому что подчиняются каким-то внутренним законам ее жизни, которых все равно никто понять не сумеет. Но, поскольку желания эти всегда бывали также и необременительны, осуществлять их было легко. Сергей и осуществил.

Анна отпустила машину на шоссе и дошла до дома свекрови пешком. Дом был бревенчатый, из потемневшего некрашеного дерева; только окошки ярко смотрели васильковыми наличниками.

Не было еще ни травы, ни листьев на деревьях, но в палисаднике под васильковыми окошками уже цвели тюльпаны. Анне всегда почему-то казалось тревожным это раннее цветение – без зелени, на голой мокрой земле. Хотя тюльпаны были прекрасные, крупные и разноцветные.

Она шла к дому и думала о тетрадях, исписанных неразборчивым почерком Анастасии Ермоловой. Они тоже явно содержали в себе какую-то тревожную загадку, и тоже, как цветы на голой земле, никак этой загадки не раскрывали.

Вернувшись из Италии, Анна первым делом показала Антонине Константиновне фотографию ее отца с женщиной и ребенком.

– Конечно, это папа! – ахнула свекровь. – Господи, какой молодой, какой красивый!… Здесь ему лет тридцать, наверное, я его таким и не видела, – грустно сказала она. – Ну да, двадцать третий год – тридцать лет ему. А я в тридцать седьмом родилась, ему сорок четыре года было. Он, конечно, и тогда был красивый, но все же не такой.

– Здесь у него глаза молодые, – заметила Анна. – А на той, фронтовой фотографии – совсем другие.

– Да, – кивнула Антонина Константиновна. – Я у него таких глаз, как здесь, и не знала. Видишь, Матюша на него похож, я же тебе говорила, – улыбнулась она. – И характером, я думаю, тоже. Хотя я папу совсем не с Матюшиным характером помню. Он был суровый, усталый и какой-то… глубоко несчастный, по-моему. Но женщину эту я не знаю, и мальчика не знаю, – удивленно сказала она. – Ведь это их сын, наверное? Или только ее? Я постараюсь вспомнить, что смогу, Анечка, – пообещала она. – Я папу очень любила – может, что-нибудь новое про него вспомню.

Антонина Константиновна была дома и Анне, как всегда, обрадовалась.

– Есть пироги, – сообщила она. – Вчера Матюшка приезжал, я пекла.

– После Матюшки пироги остались? – засмеялась Анна. – У него что, живот болел?

– Нет, он здоров, но, Аня, он мне показался каким-то… неспокойным. Что это с ним, ты не знаешь?

– Не знаю. – Анна сразу погрустнела. – Молчит как партизан. Может, в самом деле влюбился?

Она не хотела говорить свекрови, что невыносимо боится за сына, и страх этот только нарастает с каждым днем, и она совершенно не знает, что делать с этим страхом и как его унять.

– Ничего я нового не вспомнила, Анечка, – сказала Антонина Константиновна, когда они вышли на веранду, сели в плетеные кресла и Анна спросила о тетрадях. – И не прочитала толком ничего. Почерк у нее – как курица лапой, к тому же с ятями. И как только в те времена мог такой почерк получиться, ведь всех, кажется, чистописанию учили! Не могу вспомнить, – словно извиняясь, повторила она. – У меня ведь очень… смутное было детство, безрадостное, вот память, наверное, от него и освободилась. Что до войны было, вообще полный провал. Мать меня не любила, да она и никого не любила, даже себя, по-моему. Я только рада была, когда она в Мурманск замуж выскочила и меня оставила в покое. Конечно, в двенадцать лет нелегко было одной жить, но все-таки лучше, чем с ней. А папа… Я его почти не видела. Он дома бывал очень редко – все на службе, к тому же вечно в командировках. Мать, когда его уже и на свете не было, помню, кричала, что за такую работу можно было главным начальником стать и на золоте есть, а он нитки собственной не нажил, только пахали на нем, как на лошади. Но я, конечно, не понимала, что это значит. Он служил в Наркомате путей сообщения, на войну ушел полковником. Не знаю, удачная у него была карьера или нет. Да и как я могла это знать, когда мне в сорок первом году четыре годика исполнилось? Знаю, что ордена у него были, даже Георгиевские кресты с Первой мировой. Мать их потом коллекционеру продала – говорила, что папа ее голую и босую оставил, пусть хоть какие деньги… Ну, что о ней! Только грамота от Дзержинского сохранилась. Если хочешь, я ее тебе покажу. А за что папа ее получил, этого я не знаю. Я только его самого очень ясно помню – глаза его зеленые… А женщину, мальчика – нет, совсем ничего, – расстроенно сказала она.

– Что ж, нет так нет, – вздохнула Анна. – Да это ни для чего и не нужно, я просто так спрашивала. Может быть, Матвей когда-нибудь заинтересовался бы, сейчас вон все кому не лень генеалогические древа рисуют. Ну, вечный им покой. Мальчика ведь тоже, скорее всего, в живых уже нет, раз вы о нем даже не слышали. Хорошо у вас, – улыбнулась она. – Тишина, землей сырой пахнет, и уезжать не хочется.