Возраст третьей любви, стр. 48
Часть ВТОРАЯ
Глава 1
Остров Сахалин возник в жизни Жени Стивенс совершенно случайно – и вместе с тем как результат ее собственных, вполне определенно направленных усилий.
Усилия, правда, она прилагала не слишком упорные, все вышло почти в шутку. Но за двадцать четыре свои неполных года Женя давно уже поняла, что просто так, по мановению судьбы, в жизни вообще ничего не происходит.
К ней даже цыганки никогда не приставали на улице, хотя они ведь ко всем молоденьким блондинкам цеплялись с назойливыми требованиями погадать, «что было, что будет, чем сердце успокоится». Жене достаточно было окинуть непрошеную прорицательницу всего одним холодным взглядом, чтобы та молча свернула в сторону.
Сколько Женя себя помнила, она всегда была хозяйкой своей жизни и ни в чьих советах не нуждалась. И это всегда казалось ей совершенно естественным – а как иначе? Все, что Женя видела вокруг себя с тех самых пор, как научилась улавливать суть происходящего, – а научилась она этому очень рано, – все не давало оснований надеяться на чьи бы то ни было силы, кроме собственных.
Хотя, на сторонний взгляд, жизнь ее складывалась вполне благополучно. И уж во всяком случае, у Женечки Стивенс не было никакой необходимости участвововать в повседневной борьбе за выживание, в которой поневоле приходится участвовать тем, кто с нуля пробивает себе дорогу в жизни.
Мама была актрисой Театра на Малой Бронной, за кулисами которого и прошло все Женино детство.
Мама была даже не просто актрисой, а ведущей, заслуженной СССР, и играла главные роли в самых репертуарных спектаклях. И Женя с детства гордилась мамиными ролями едва ли не больше, чем ее красотой, чудесным голосом и легкой, манящей походкой.
Были, конечно, и внешние, очень эффектные, приметы известности, к которым Женя тоже привыкла с детства. Маму узнавали в магазине, дома не увядали огромные букеты, школьная англичанка говорила восхищенно:
– Была вчера на «Месяце в деревне». Как, Женечка, мама твоя изумительно играла Наталью Петровну, я просто плакала! Непременно поблагодари ее еще раз за билеты!
И все-таки эти внешние приметы значили гораздо меньше, чем истинная, достойная гордости примета счастья – мамин талант…
Женя от природы была наделена ясным и здравым умом и тогда же, в детстве, прекрасно разобралась в том, что от чего зависит, что первично, а что вторично. Не столь уж очевидные законы жизни она вывела для себя совершенно самостоятельно. Маме просто некогда было беседовать с дочкой о таких вещах – вполне, на ее материнский взгляд, отвлеченных для одиннадцатилетней девочки.
Стоило ли, например, объяснять, что такое театральные интриги? Кое-что Женечка, наверно, и сама замечает, все-таки с малых лет, можно сказать, живет за кулисами. А чего не замечает – того, значит, и объяснять не надо…
Женя замечала гораздо больше, чем мама могла предполагать, хотя бы в тех же интригах. Тем более что молодые актрисы не стесняясь болтали в ее присутствии обо всех закулисных делах.
Да и вообще, в театре все чувства и отношения были предельно обострены, по-актерски усилены, выражены отчетливее, чем где бы то ни было. Хватило бы и меньшей, чем у Жени, проницательности, чтобы в них разобраться.
В одиннадцать лет она прекрасно знала, например, какую роль играет – не только на сцене – любовница главного режиссера. И как, и когда она перестала играть эту роль – это Женя тоже не преминула заметить…
Все это не было праздным любопытством, жадным и жалким интересом к сплетням и скандалам. Женя наблюдала и делала выводы – сначала неосознанно, а потом уже и понимая, что все эти наблюдения непременно пригодятся ей в жизни, даже если она не будет актрисой.
Главный вывод, который она сделала, был неожидан и предельно прост: что дано от Бога, того нельзя растрачивать по мелочам.
По мелочам, в Женином понимании, растратила свои способности Ника Горюнова – та самая любовница главрежа, которую увлеченно обсуждали в гримерках. А как еще можно было оценить ее цеплянье за своего, как она говорила, Мастера С Большой Буквы, ее жалкие попытки удержать его: сначала полностью, потом хотя бы частично, потом – хотя бы иногда? Стоило ли удивляться, что, как только этот пошлый роман наконец завершился, Ника совершенно поблекла, увяла, а вскоре и вовсе исчезла из театра?
Чем, если не растратой себя по мелочам, можно было назвать бесконечные разговоры о том, как получить вожделенную роль: кому для этого надо шепнуть, кому дать, кого «заткнуть»? Даже у Жени, отстраненно следящей за всеми этими перипетиями, голова начинала болеть от их многосложности. Что же должны были чувствовать активные участницы этих интриг! И смогла бы, например, мама играть так, как она играет, если бы каждой ее роли предшествовало вот это все: дать, шепнуть, заткнуть?..
Едва ли смогла бы! Как ни печально было Жене это понимать, но понимать приходилось: мама тоже, наверное, если не совсем растратила бы свой талант, то сильно бы ему повредила.
Но этого не происходило, потому что к маме прилагался папа, а у папы была должность – и не в театре, а в Министерстве культуры.
Именно об этом велись уже другие закулисные разговоры. Они мгновенно обрывались при Женином появлении, но даже их обрывки были недвусмысленны: конечно, Верстовская-то может себе позволить держаться как богиня…
Когда Женя услышала подобный «обрывок» впервые, вся кровь бросилась ей в голову от возмущения. Да что они понимают, да при чем здесь, да мама, да она же!..
Но ее холодный, здравый разум тут же ответил на этот всплеск: ну что – «она же»? Да, мама талантливая, блистательная, да, ей в театре, может быть, нет сейчас равной актрисы. А в других театрах, может быть, и есть… И где-нибудь в ГИТИСе или в Щепке, может быть, тоже учится какая-нибудь невообразимо талантливая девочка, а главреж как раз ведет курс в ГИТИСе… Так что папина должность очень кстати – как надежный щит для хрупкого маминого таланта.
Женя могла так спокойно и холодно рассуждать о пользе папы главным образом потому, что совсем его не любила. Вот не любила – и все, несмотря на мамины усилия внушить ей любовь к человеку, которого сама Ирина Дмитриевна любила до беспамятства.
А за что Жене, если вдуматься, было его любить? От папы у нее была только милостиво подаренная фамилия. Ну, может быть, еще во внешности как-то сказалось его присутствие в ее жизни. А еще больше, пожалуй, в умении держаться, вот в этом самом взгляде, от которого шарахались цыганки.
В остальном же Виталий Андреевич Стивенс был для своей дочери человеком вполне посторонним.
Впрочем, сам он не слишком об этом беспокоился. Виталий Андреевич не обременял себя переживаниями о дочери главным образом потому, что Ирочка Верстовская – умница, красавица, божественная актриса – была ему не женой, а любовницей, пусть и давней, неизменно приятной и желанной. А Женя, соответственно, была дочкой его любовницы, и об этом он никогда не забывал.
Если Ириша захотела иметь от него ребенка – что ж, это ее дело. Он, разумеется, помогает материально, дает ничуть не меньше, чем супруге. Даже больше, потому что Ирочка все-таки актриса, у нее другие потребности, нежели у домохозяйки. Но брать на себя еще какие-то заботы о ребенке – это увольте, он предупреждал. Ему этих забот хватает в законном браке, там он их тащит, как воз, а любовницу заводят не для этого.
Связь мамы с Виталием Андреевичем длилась очень давно; Женя родилась даже не в первый год их близости.
– Его невозможно не любить, Женя! – говорила мама своей немного подросшей дочери. – Мужчины теперь вялые, слабые, в актерской среде особенно. А в нем есть такая стальная твердость, к которой женщину тянет как магнитом! Он человек успеха, хозяин жизни. И при этом – мимолетность, ах, какая мимолетность, почти снисходительность… Это будоражит, беспокоит, манит!
Женя только усмехалась. Ее-то как раз ничто не манило к стальному папочке, пресловутая его снисходительность раздражала, а мамины чувства казались сильно преувеличенными – хотя, может быть, для актрисы и естественно выраженными.