Возраст третьей любви, стр. 23

Но Юра никак не ожидал, что этот подарок приведет ее в такое смятение.

Открыв длинную голубую коробочку, Оля побледнела так, что это было заметно даже при ее смуглоте: лицо стало едва ли не серым. Она смотрела на украшение, матово сияющее на черном бархате, и не прикасалась к нему.

– Что же ты не примеришь? – спросил Юра. – Не нравится тебе?

– Мне – не нравится? – Оля наконец взглянула на него, и он увидел, что маленькие слезы блестят у нее на ресницах. – Я…

Тут она заплакала так жалобно, что он просто испугался.

– Оленька, да что это с тобой? – Юра притянул ее за руку, посадил к себе на колени. – Что случилось, скажи мне!

– Я… Просто я… – Она последний раз всхлипнула, вытерла слезы и улыбнулась. – Я просто не ожидала… Это так красиво, Юра! Я не ожидала, что ты будешь так много думать обо мне… Может быть, у нас это просто не очень принято, – смущенно проговорила она.

– О Господи! – Он облегченно вздохнул. – Малое ты еще дитя, Оля. У вас не принято, а у меня принято. Да ты посмотри на себя – молоденькая, красивая какая! Почему мужчине не подарить тебе что-нибудь такое… блестящее? Радоваться надо, а ты ревешь!

– Я радуюсь, Юра, я очень радуюсь!

Ее глаза в самом деле засверкали, она мгновенно повеселела, снова стала похожа на звонкоголосую птичку. Юра застегнул маленький замочек у Оли на шее; сережки она вдела в уши сама. Жемчуг трогательно обвился вокруг ее тонкой шейки.

– Ну, пора выпить, выпить наконец и закусить, – весело поторопил Юра. – Запахи какие от стола идут, у меня уже слюноотделение как у бульдога. Сама же наготовила, и сама страдает тут по пустякам, вместо того чтобы поесть по-человечески!

Она радостно засуетилась, принялась накладывать на его тарелку пестрые закуски, выпила с ним шампанского, побежала на кухню, где, оказывается, томилось в духовке горячее, потом принесла свой подарок – теплый и мягкий темно-синий шарф и такие же перчатки – по поводу которого он выразил бурный восторг.

– Это тебе к глазам очень пойдет, – объяснила Оля, накидывая шарф ему на шею. – У тебя такие глаза красивые, Юра, ты даже не можешь себе представить!..

Она и потом говорила ему об этом – когда уже лежали рядом в постели и синий поздний рассвет едва высвечивал их лица.

– Ты такой красивый, Юра… – тихо говорила Оля, осторожно обводя пальцем его профиль. – Я когда тебя увидела, мне даже страшно стало…

– Почему? – улыбнулся он, не открывая глаз, прислушиваясь к ее легким прикосновениям. – Подумала, я тебя съем?

– Я ничего не подумала. – Он почувствовал, как она покачала головой; волосы мазнули его по лицу. – Я тебя так полюбила, что не понимала, как смогу жить без тебя. Ты не думай, я не потому тебя полюбила, что ты красивый. Но ты все-таки такой красивый, что невозможно смотреть… Глаза у тебя как небо перед рассветом, губы у тебя как у птицы крылья, руки у тебя сильнее моря…

Она шептала тихо, убаюкивающе, и так же тихо целовала его лицо, его закрытые глаза. Потом положила голову на подушку рядом с ним и затихла.

Юра открыл глаза, повернулся к Оле, стараясь не разбудить ее своим движением. Оля спала, чуть приоткрыв губы; нитка жемчуга млечно светилась на ее обнаженном теле.

Он вглядывался в ее спящее лицо со странным чувством. Что-то знакомое было для него в этом чувстве, но он не мог понять, что же. Нежность, жалость и вместе с тем почему-то тревога, даже стыд – а отчего, перед кем?

Черты ее спокойного лица были тонки и правильны особенной, непривычной ему восточной правильностью. Но несмотря на непривычность, он чувствовал, как гармонично ее лицо – с большими темно-розовыми губами, слегка отливающими лиловым, и длинными глазами, и выступающими скулами.

Оля улыбнулась во сне, и Юре стало неловко, что он так ее рассматривает. Теперь, когда желание не сжигало его, вдруг снова некстати вспомнилось то, о чем он совсем было позабыл: «Зачем я это сделал?..»

Это и было единственное, что не давало ему покоя. И по самому существованию этой мысли Юра понимал, как сильно он переменился. Прежде он ни за что не стал бы задавать себе подобных вопросов.

С Соной он не спрашивал себя ни о чем.

Глава 9

В Москву Гринев вернулся последним самолетом с пострадавшими из Ленинакана.

Завалов было еще много, их по-прежнему разбирали днем и ночью. Приехал и уехал Предсовмина Рыжков, наконец пришла техника, о которой говорили в первые дни, прибыли вместе с техникой бульдозеристы, экскаваторщики, крановщики со всего Советского Союза.

Но живых под споро разбираемыми завалами давно уже не находили и оперировать было некого.

– Ну, это уже без нас разберут, – сказал ему на прощанье Боря Годунов. – Хоть что-то мы все-таки сделали, Юра…

Борька улетал в один с ним день, но не в Москву, а в Таджикистан, откуда пришло известие о новом землетрясении.

– Вот что значит високосный год! – возмущался Борька, как будто кто-то наверху плохо распоряжался временем. – Только успевай поворачиваться… А у меня уже, знаешь, по-моему, синдром образовался. Интересно, как его назовут – армянский, наверно?

Юра понимал, о чем говорит Годунов. Он и сам не мог представить, как все будет дальше. Вот он вернется в Москву – и что? Станет жить так, как будто ничего этого не было?

– Ты поосторожней там, в Гиссаре-то, – сказал Гринев. – Следи хоть, чтоб плиты на голову не падали.

– Какие там плиты, – махнул рукой Борис. – Там же кишлаки, ишаки, сакли. Как-нибудь… Да, а девушка твоя как? – вспомнил он.

– Какая моя девушка? – притворился Гринев.

– Известно какая – которую ты в больницу на ручках отнес, – хитро усмехнулся Борька. – Красивая, между прочим, девушка…

– Когда это ты успел разглядеть? – привычно поразился Юра, вспомнив, как самозабвенно долбил тогда Борька нависшую над ним плиту.

– Ну, красивую-то девушку сразу разглядишь, – резонно заметил Годунов. – Живая она?

– Была живая, – кивнул Юра. – В тот же день в Москву отправили.

– А наверху умерла, – сказал Борис; знакомая темная тень мелькнула по его только что веселому лицу. – Та, что камешком стучала. Еще теплая была, когда продолбились. А мальчик с ней лежал, годика три, тот давно закоченел. Сын ее, наверно…

Девушка, имени которой Юра так и не узнал, действительно была жива. Правда, она не приходила больше в сознание, и непонятно было, что с ней – кома, травматический шок?

– Я бы не рисковал, Юрий Валентинович, – покачал головой Ларцев, осмотревший девушку сразу, как только Гринев принес ее в больницу. – Жалко, я понимаю, но лучше все-таки отнять ей кисти, правую уж точно. Береженого Бог бережет!

– Но ведь сегодня самолет, – напомнил Юра. – Я бы тоже не задумывался, если бы не это, Андрей Семенович!

– Это, конечно, шанс… – задумчиво протянул Ларцев. – Что ж, Юрий Валентинович, рискнем, – наконец решил он. – Повезем так, а дома уж попытаемся. Хорошая тема будет вам для диссертации, а? – улыбнулся он напоследок.

Меньше всего Юра думал сейчас о диссертации. Дико прозвучало здесь для него это слово.

Он заглянул в палату, в которую положили неизвестную девушку, незадолго до отправки. Поспать ему так и не пришлось, но об этом он забыл. Большинство людей находились в эти дни в таком состоянии, что просто не чувствовали усталости, голода и прочих физиологических неудобств; все было сметено мощным нервным подъемом.

Девушка лежала у окна, голова ее была отвернута, лицо сливалось с подушкой, только краснела промытая ссадина на виске. Прозрачная трубочка тянулась от капельницы к ее плечу, к подключичному катетеру. Юра пробрался по узким проходам между кроватями, остановился над нею.

Она так странно притягивала его, он сам не мог объяснить себе этого притяжения! Наверное, дело было в том, что он держал ее на руках в те, первые минуты, что он пережил этот первый страх за нее, за ее угасающую жизнь.

И вот теперь он смотрел на ее лицо и радовался, что в нем, неподвижном, все-таки не чувствуется больше ужасной мертвенности черт.