Ревнивая печаль, стр. 71
Она долго еще смотрела в зеркальце заднего вида на купола церкви и ограду кладбища – и, ей казалось, на фотографию на черном кресте.
Глава 16
Лера даже не удивилась, что подумала о Мите сразу же, как только сошел с ее души вязкий налет безразличия. Это и не могло быть иначе.
Какой-нибудь день назад ей казалось, что пустота будет в ее душе всегда, что она сможет забыть Митю – надо только побыть без него, дождаться спокойствия. Да она уже и была почти спокойна, и даже размышляла, что станет делать дальше: как еще до его возвращения перейдет в мамину квартиру, как постепенно введет Колю Мингалева в директорские права, как все-таки объяснит Аленке, что для нее ничего не должно измениться…
Тщета этих мыслей стала для нее пронзительно ясна перед лицом любви и смерти, под Саниным взглядом. Да она и не думала сейчас, не размышляла о своих будущих действиях. Так, промелькнуло что-то по краю сознания и тут же исчезло без следа.
Но как же ей теперь жить, когда омытая душа стала как рана, – вот что было невыносимо.
Что жить она не может – это Лера почувствовала сразу, как только вошла в квартиру.
То, что разрывало ей душу, не могло существовать в тишине и одиночестве. Больше невозможно было делать перед самой собою вид, что жизнь идет и идет себе потихоньку. Невозможно было делать вид, что вот сейчас возьмешь книжку, будешь разглядывать кружева на старинных картинах, или поедешь отдыхать на голубое море, или станешь беседовать о чем-нибудь неважном и приятном с умным и обаятельным мужчиной…
Есть жизнь, и есть смерть, и надо жить или умирать – никакого промежуточного существования, без боли и без любви, нет и быть не может.
Сначала Лере показалось, что, может быть, просто стены давят, что надо выйти на улицу – и станет легче.
Она послушно вышла во двор, потом на бульвар посередине Неглинной. Остановилась напротив ресторана «Узбекистан», посмотрела, как привычно выходят из иномарок мужчины в широких дорогих штанах и блестящих куртках.
Потом отвернулась и пошла дальше по бульвару. Вспомнила: «Мы гуляли по Неглинной, заходили на бульвар, нам купили синий-синий презеленый красный шар…»
Вспомнила, как праздновали здесь ее свадьбу с Костей, и Митя сидел на спинке лавочки, играл на гитаре, то и дело прихлебывая портвейн из стоящей на асфальте бутылки.
…Как он спросил меня – здесь, на этой лавочке, когда кончился весь этот ужас с Аленкиным похищением и все кончилось, что едва не стало в моей жизни непоправимым: «Что тебе надо, чтобы быть счастливой?»
Лера зажмурилась и, едва не вскрикнув от почти физически ощутимой боли, остановилась посреди бульвара. Постояла немного, потом перебежала дорогу и вернулась во двор.
…Как он входил во двор через арку, руки засунув в карманы плаща и голову слегка наклонив, думал о чем-то, мне неведомом, слышал какие-то звуки, которых мне не услышать никогда. А я смотрела на него из окна и думала: вот только это и есть, и ничего другого не надо…
Лера вошла в подъезд, поднялась по лестнице.
…Как мы с ним поднимались по лестнице в первый наш вечер и целовались на каждой ступеньке, едва смогли открыть дверь и целовались в прихожей, не включая света – потому что не могли оторваться друг от друга…
Она сняла пальто, прошла на кухню, села у стола.
…Как я готовила утром завтрак, а он играл на скрипке в кабинете. Какая-то мелодия повторялась и повторялась, и я пыталась вспомнить: что это он играет, такое знакомое? – и не могла вспомнить. А он вышел потом и засмеялся: «Подружка моя, да это же Моцарт, ты слышала сто раз, ну ничего, неважно!» А что Моцарта – я и сейчас не вспомню…
Ушла из кухни, зашла в Аленкину комнату.
…Как он сказал: «Она ведь теперь и моя дочка, правда?»
Захлопнула дверь детской, почти вбежала в спальню, остановилась, прижавшись к стене.
…Как он вдруг включил свет в темноте и сказал: «Посмотрю на тебя, любимая, еще посмотрю…»
Лера сжала голову ладонями, как будто хотела избавиться от этих мыслей, от этих неутихающих слов.
Но она вовсе не хотела от них избавиться! Наоборот, она хотела слышать их снова и снова, она жить без них не могла, без него не могла жить! Не могла жить с этой вечной мыслью, что он навсегда разлюбил ее, что он любит теперь женщину, голос которой даже ее, Леру, заставляет забыть обо всем…
Да она и не смогла бы отвлечься от этих мыслей, даже если бы хотела. Что она могла сделать, чтобы отвлечься, – готовить, стирать? Зачем?
Вдруг Лера вспомнила, что на столе в кабинете осталась папка с газетами и журналами, которые она не успела дочитать. Там все было о Мите, и она почти побежала в кабинет, почти обрадовалась, что нашла наконец то единственное, чем могла сейчас заниматься.
Теперь Лера читала статьи, написанные уже после смерти Елены Васильевны и поэтому сложенные в беспорядке. Даже даты нельзя было определить, если они не были обозначены на газетных листах или если из журнала было вырвано лишь несколько страниц.
Но ей это даже больше нравилось. Лера просматривала статьи и, пропуская музыкальные термины, пыталась догадаться: когда это было с ним? Что он делал тогда, о чем думал, как шла его жизнь? И что происходило в это время с нею?
Газеты были в основном иностранные, и Лера даже англо-русский словарь взяла, чтобы не упустить ничего, хотя вообще-то понимала без словаря. По-немецки она, правда, не читала, поэтому с сожалением откладывала множество статей, написанных во время Митиной жизни в Вене.
Но и по-английски, и по-французски было написано достаточно.
«После триумфа в Лионе, Лондоне, Париже – покорится ли Вена?»
«Гладышев обладает, помимо дирижерского, уникальным талантом оперного режиссера. Он не стремится «оживить» оперное действие за счет внешних эффектов; кажется, что он всего лишь подчиняет сценический рисунок дирижерскому интонированию – но это дает неожиданный, мощный резонанс».
…Перед тем как ехать в «триумфальный» свой Лион, он заехал в Стамбул, где она бегала по лавочкам в поисках дешевых трусов и лифчиков, и нашел ее там, прямо в гостиничном вестибюле. А она даже не поняла, в чем дело: он сказал, что изучает здесь турецкую музыку, и ей в голову не пришло усомниться…
«Холодноватые сердца лондонцев растопил Дон-Жуан! Гладышев добился успеха, «отойдя в тень» и выстроив спектакль в расчете на индивидуальность исполнителя…»
«В «Пиковой даме» Гладышеву удалось уйти от опасного мелодраматизма, так соблазнительно-близко лежащего к выразительности Чайковского. Под сводами «Гранд-Опера» он ушел в другие пределы – трагедии, рока, судьбы – и в них сумел остаться собой, сохранить присущий ему утонченный артистизм. Это поразило взыскательного парижского зрителя, заставив…»
«В его постановке «Аида» наполнила бы не только зал Венской Оперы, но и огромное пространство под открытым небом…»
«Русский дирижер открывает венцам Моцарта».
…Из Вены он прилетел в Москву в тот день, когда ему показалось, что в ее голосе по телефону слышится отчаяние. А это не отчаяние было, а полная безнадежность: она поняла, что Аленку ей не отдадут и что придется ехать к Стасу, другого выхода нет. Митя сидел в машине, руки положив на руль и не трогаясь с места, и нельзя было передать, что звучало в его голосе, когда он спросил: «Почему ты мне хотя бы не сказала, что тебе деньги нужны? Хоть от этого я мог бы тебя избавить…»
В другой статье было написано, что Гладышев шокировал мировую музыкальную общественность, отказавшись занять место главного дирижера Венской Оперы. «При всей беспрецедентности этого предложения, сделанного столь молодому дирижеру…»
Этого Лера вообще не знала, Митя ни разу даже не упомянул об этом! Она взглянула на дату публикации. Как раз накануне его возвращения в Москву, которого он так хотел, о котором говорил ей в Венеции…
«Еще бы ему Ливнево мэр не отдал! – подумала Лера. – А он еще меня дразнил: «Наука убеждать, Цицерон, Демосфен»!»