Ревнивая печаль, стр. 69
Сама она смотрела на себя с маленькой цветной фотографии, неизвестно откуда у Сани взявшейся. И вдруг Лера вспомнила! Ну конечно, это тем вечером было, когда их сфотографировал стильный фотограф, у которого Саня отнял пленку! А потом она так безобразно напилась, и Саня на руках отнес ее домой…
Она тогда сказала что-то смешное, стоя возле заминированной дискотеки, и они оба рассмеялись. И вот она смеется под иконой Нечаянныя Радости. И значит, где-то есть Санина фотография, на которой он тоже смеется, сияя синими глазами… Только фотография и осталась.
Наверное, Лера всматривалась в Санину ладанку так долго, что Зоя Петровна спросила:
– Вы на меня обиделись?
– За что? – вздрогнув, подняла глаза Лера.
– Да вот за это – что ладаночку вам не отдаю… – И тут же добавила, словно оправдываясь: – Но я вам письмо его принесла, письмо отдам, он же вам его написал.
– Письмо? – удивленно переспросила Лера. – Он мне письмо написал?
– Ну конечно! А я не сказала разве? Забыла, значит. – Снова щелкнув замком сумочки, Зоя Петровна достала оттуда незаклеенный конверт. – Вот оно, письмо. Вы уж извините только: я прочитала… Но я же не знала, что оно вам! А оно в книжке лежало, которую Сашенька у Тани брал, как раз за день до того… Он, наверно, его не дописал, даже без конверта было, это я вложила потом.
Медленно, как во сне или в немыслимом кино, Лера взяла из ее рук конверт. Она хотела прочитать письмо сейчас, но не могла этого сделать при матери. И, словно почувствовав это, Зоя Петровна встала.
– Я пойду, – сказала она полувопросительно. – Я так рада, что вас нашла. Я думаю, Саша очень вас любил, – повторила она.
– Подождите, Зоя Петровна! – воскликнула Лера, и та остановилась у двери. – Как же так… Может, я… Помочь вам как-то?.. Пожалуйста, разрешите мне это сделать! У вас ведь дочь…
– Ну что вы. – Зоя Петровна ответила с такой безнадежной, ни на какие уговоры не рассчитанной тоской, что Лера не решилась настаивать. – Разве нам много надо? И нам ведь Игорь помогает, даже слушать ничего не хочет. Я, говорит, деньгами того все равно не отдам, что Сане должен… До свиданья, береги вас бог.
Зоя Петровна вышла, а Лера так и осталась стоять посреди комнаты с письмом в руке и застывшим лицом.
Глава 15
Лера не помнила, как доехала домой.
Весь вечер она просидела за столом, почему-то в Аленкиной комнате, и Санино письмо лежало перед нею. Она не знала, в который раз перечитывает его. Или просто повторяет шепотом, не обращая внимания на немыслимые Санины знаки препинания и слыша вместо них его голос…
«Здравствуй, Лера! – было написано посередине строки, как будто из пионерского лагеря. – Я так хотел с тобой поговорить, потому что письма писать не умею, даже матери два или три только написал. Но я не могу с тобой поговорить, даже не знаю почему. Поэтому придется написать. И я решил писать, как будто говорю, на ошибки не обращать внимания, а то и написать не смогу тебе. А ты, если хочешь, сама запятые расставь как надо.
Я тебе хотел сказать, что я тебя люблю. Но не мог сказать. Я же понимаю, тебе после этого со мной будет нехорошо, неловко, а я не хочу так.
Перечитал, что написал, и все тоже нехорошо получается, совсем не так, как хотелось. Так скованно, как будто не своим голосом. Я тебе много хотел сказать, но если так говорить, как я пишу, то ты мне просто не поверишь. Но ты мне все-таки поверь. Все это правда, я просто высказать не умею.
Я тебя сразу полюбил, как только увидел. Когда мы в парк вышли и ты сидела в этой беседке. Я на тебя тогда смотрел и думал: что ж мне так хорошо-то, наверно, я ее люблю? Вот не поверишь – так. Я и сам тогда себе не поверил.
Мне с женщинами почти всегда было скучно, и если я ухаживал, то всегда знал, что это просто потому, что надо же поухаживать, не скотина же я, чтобы сразу в постель. А так – я всегда сразу знал, что они мне скажут, как глазками будут стрелять, что попросят и вообще. И я не особенно об этом думал.
А в тебя влюбился просто как мальчик. Хотя я ведь и правда не такой молодой, каким кажусь, и не только внешне, а в душе особенно».
Тут Лера улыбнулась: представила, как Саня старается выглядеть постарше, как щурится, чтобы не заметна была детская синева его глаз…
И в то же мгновение подумала с леденеющим сердцем: да ведь его нет, нет его, и не щурится, и глаз синих нет!
«Я сначала думал, что ты меня тоже, может быть, полюбишь. Но почти сразу понял, что этого не будет: когда увидел, как ты на него смотришь и как он на тебя. И уже не ждал. Но я же тебя все равно любил и хотел хотя бы просто тоже на тебя смотреть. Поэтому старался не замечать, что тебе со мной, скорее всего, скучно.
Я сначала думал, меня к тебе потому так тянет, что ты умная, красивая. Но потом понял, что это не так. Я и умных видел, и красивых, и они мне были совершенно безразличны. Я думал: почему же так с тобой? И понял, что люблю тебя, нет других объяснений. Но это все совсем не так было, как получается, когда напишешь. Когда напишешь, так просто не получается, как оно на самом деле есть. Выходит, будто я раздумывал, взвешивал. А на самом деле все было в один миг».
Почерк у Сани был разборчивый и не очень крупный; только теперь Лера дочитала до конца листа и перевернула его обратной стороной. Там Саня писал другой ручкой – уже не чернильной, дорогой, как в начале, а обыкновенной, шариковой.
«Я вот написал, что когда пишешь, так просто не получается, как чувствуешь. И вдруг вспомнил, как ты мне сказала, что у Пушкина все просто, все уже без объяснений. Что так и есть, как он сказал. Помнишь – про дуб у лукоморья? И я поехал специально, взял у Таньки книгу. Просто стыдно кому сказать, ей-богу! Стал читать – думал, найду что-нибудь про себя. Конечно, нашел. Я ведь тебя тоже не ревную к твоему мужу за то, что ты его любишь, а совсем по-другому.
Но я тебе хотел еще сказать. Я ведь раньше думал, когда из колонии вышел: все в моих руках. Если чего очень захочешь – то и сможешь. Мне казалось: вот теперь и настала настоящая справедливость, а раньше только болтали про нее. И раз так – значит, всего можно добиться.
А тебя я узнал и понял, что все это ерунда. Нет никакой справедливости и быть не может. Мама правильно говорила: бог леса не ровнял. Ты меня не любишь и не полюбишь, хоть я горы сверну и лбом об стенку расшибусь. Потому что ты любишь другого. И какая тут справедливость? Ничего не поделаешь.
Мне этого не понять. Но я тебя люблю все равно, только, наверно, так и не решусь об этом сказать. Я тебе лучше выпишу стихи. Думаю, ты не будешь над этим смеяться, ты же к стихам по-серьезному относишься. Тем более, я тебе скорее всего это письмо и не отправлю.
Я эти стихи сразу увидел, как только книжку открыл. Точно как в тебя влюбился – с первого взгляда».
И все. Это были последние слова, написанные Саней. Дальше его почерком были написаны уже пушкинские слова:
А закончить письмо он не успел – ни своими, ни пушкинскими словами.
Лера смотрела на оставшуюся пустой страницу и чувствовала, что пустота в ее душе, наоборот, заполняется, наполняется невыносимой мукой. Даже не мукой, не тоской… Лера не умела назвать то, что поднималось в ее душе, заполняло вязкую пустоту, которая совсем недавно казалась ей вечной!
Что разбудил в ее душе мальчик, который любил ее и которого она не могла полюбить?
Ночь давно уже сгустилась за окном, пошел дождь, застучали по карнизу частые капли, а Лера все сидела за столом, не чувствуя усталости, бессонно глядя перед собою.
И вдруг она подумала, услышав стук дождевых капель по карнизу: вот Саня лежит сейчас один, в кромешной тьме, и так же стучат над ним эти капли, а он не слышит…