Ревнивая печаль, стр. 17

– Действительно, действительно, – сказала она. – А почему тебе, кстати, так уж мое мнение интересно?

Это она добавила, для того чтобы переключить Викино внимание на какую-нибудь менее болезненную тему.

– Ну, почему… Ты умная, образованная – вон какие книжки читаешь. – Вика кивнула на «Художников русского зарубежья», лежавших на Лерином одеяле. – И ты ведь не как жена здесь лежишь, правда? В смысле, что у тебя свое дело, свои деньги – значит, жизненный опыт есть.

Лера не выдержала и рассмеялась. Они с Викой поговорили еще о чем-то, требующем жизненного опыта, – кажется, о послеродовой депрессии, – потом зазвонил Лерин телефон, и она поболтала немного с Аленкой, потом Вика щебетала по телефону со своим Колей…

И только потом, когда Вика уже уснула, Лера поняла, отчего вдруг появилась в ней самой смутная тревога.

«А я? – подумала она. – Я-то сама, со всей своей образованностью и жизненным опытом, – что я понимаю в Митиной жизни?»

Прозрачный, непроницаемый купол, отделяющий Митю от нее, снова представился ей – и Лера постаралась отогнать от себя эти мысли.

Конечно, смешно было бы сравнивать Митю с бизнесменом Колей, и их с Лерой отношения ничего общего не имели с тем, о чем рассказывала Вика. И все-таки…

Лера думала об этом и раньше, с тех самых пор, как жизнь так неожиданно и так неотменимо привела ее к Мите. Она знала, что совсем не похожа теперь на себя прежнюю – ту девочку, которую Митя знал с детства и, как он однажды сказал, любил всю жизнь.

Той девочке все было интересно – живопись итальянского Возрождения, могила царя Леонида под Фермопилами, да мало ли что еще! Она постоянно была чем-то занята, ее воображение постоянно было чем-то поглощено, и, наверное, этого нельзя было не заметить со стороны и этим трудно было не восхититься.

Теперь этого не было; Лера ничуть не обольщалась на свой счет. Была работа, которую она выполняла с удовольствием, были заботы по дому – не слишком обременительные и не требующие особой самоотдачи. Но все это не настолько поглощало всю ее душу…

Даже читала она теперь иначе, чем в детстве и юности. Тогда ее оторвать было невозможно от книг, она проглатывала их с невероятной скоростью, выискивая все новые и новые в неисчерпаемой гладышевской библиотеке, – и каждая из них заставляла ее восхищаться, печалиться, напряженно думать и примерять ее к собственной жизни.

Теперь же, когда Лера читала, ей бывало более или менее интересно, книги по-прежнему будоражили ее ум и воображение. Но ни одна не могла бы заставить ее не спать ночами…

И что она – такая, какою стала – могла значить теперь для Мити?

Лера понимала, что спрашивать его об этом бесполезно. Скорее всего, он улыбнется, даже засмеется, скажет что-нибудь поддразнивающее – и все равно не ответит. И она не спрашивала, гнала от себя необъяснимую тревогу.

Глава 8

Вылежавшись в больнице месяц, Лера решила, что больше ей здесь делать нечего. Палатный врач, правда, считал, что лучше бы еще подстраховаться. Но Лера горячо уверяла его, что и дома будет исключительно лежать, – и врач не слишком настаивал на своем.

Кончилось лето с его изматывающей жарой, ничего у нее больше не болело, голова не кружилась, в животе не тянуло – к чему было терять здесь время? Да и «Московский гость», от которого она как-то отвлеклась за своими заботами, требовал ее присутствия. Тем более что на этот раз Лера собиралась уйти в декрет по-человечески – не так, как это было с Аленкой, когда ее увезли в роддом прямо из офиса.

Поэтому она ожидала только Митиного возвращения, чтобы отправиться наконец домой. Митя уже давно уехал вместе с оркестром – сначала в Казань, потом на фестиваль в Зальцбург, а потом в европейское турне; теперь он был в Амстердаме.

Лера дни считала до его возвращения. И потому, что по нему соскучилась, и потому, что хотелось поскорее выбраться из опостылевшей больницы. А главное, мальчик уже начал толкаться у нее внутри, и она представляла, как Митя положит руку ей на живот, как вздрогнут его пальцы…

Телефон зазвонил ночью, и в его звоне была тревога, как во всяком ночном звонке. Вика давно уже выписалась, Лера была в палате одна и не сразу проснулась, слыша во сне назойливые звонки. Да и когда проснулась, схватила трубку – не сразу поняла, почему слышит Аленкин голос.

Аленка звонила ей часто и, конечно, могла позвонить для того, чтобы сообщить, как похоже нарисовала кошку. Но не ночью же!

– Киска, что случилось? – спросила Лера, стараясь не напугать ребенка тревожными интонациями.

– Мама, бабушка заболела! – услышала она в трубке. – Я проснулась, пошла в туалет, а она мне сказала, что ей плохо… А теперь она так лежит… Мама, я боюсь!

Лера почувствовала, что все у нее внутри холодеет и сердце начинает стремительно биться.

– Лапочка, бояться не надо, – сказала она. – Ты знаешь что сделай: поднимись-ка наверх, к тете Зосе, и попроси ее зайти. А я пока вызову по телефону «Скорую», и она сразу приедет к бабушке.

– Я уже ходила к тете Зосе! – В голосе Аленки слышны были слезы. – Ее дома нет, никто не открывает.

Это было как раз то страшное стечение обстоятельств, которого невозможно было ни предусмотреть, ни избежать. Невозможно было даже требовать от перепуганного ребенка, чтобы он ломился во все соседские двери.

– Аленочка, «Скорая» сейчас приедет, – повторила Лера, стараясь говорить как можно спокойнее. – Я уже ее вызываю, не волнуйся. И я тоже сейчас приеду, слышишь? Я уже одеваюсь!

«Какая же я идиотка! – думала Лера, торопливо натягивая джинсы, на которых уже не до конца застегивалась «молния». – Зачем было ложиться черт знает куда, на Ленинский? Пока отсюда доберусь…»

Каждая минута стучала у нее в висках, пока она спускалась по лестнице с пятого этажа – как назло, ко всему еще не работал лифт, а голова у нее кружилась после месяца лежанья, – пока объяснялась с вахтерами, ловила машину на пустынном проспекте…

Ей страшно было представить, что происходит сейчас дома. Ночь, Аленка, перепуганная бабушкиной неподвижностью… У Леры самой пальцы холодели, когда она думала, что же произошло.

Ей повезло, она поймала машину почти у выхода из больницы. Правда, шофер показался ей не слишком трезвым и даже пытался с ней заигрывать. Но Лерины слова о том, что она спешит к больной матери, а еще больше, наверное, ее смятенный вид – сразу на него подействовали.

– Ну, держись тогда, девушка, – сказал он. – Какой же русский не любит быстрой езды!

Лера ожидала увидеть «Скорую» у подъезда. Но двор был пуст, и только мамины окна светились в темноте.

Еще взбегая по лестнице, она услышала, что Аленка всхлипывает под дверью. Едва Лера открыла дверь, та бросилась к ней, со всего разбега уткнулась головой в живот; Лера даже не успела сдержать ее испуганный порыв.

– Мама, она совсем молчит, совсем! – в голос заплакала Аленка. – И не двигается нисколько! Я ее зову, а туда заходить боюсь…

Лера вбежала в мамину комнату, присела на край кровати. Стремительные, сумбурные обрывки мыслей проносились в ее голове.

«Боже мой, почему маму послушалась, не поставила ее на учет в нормальной поликлинике? – едва не плача думала Лера. – К участковому своему она привыкла, не хотела… Платная «Скорая» уже здесь была бы!»

– Мама, ты слышишь? – спрашивала она, прислушиваясь к дыханию Надежды Сергеевны, и голос ее, наверное, звучал так же беспомощно, как у Аленки. – Я здесь уже, ты меня слышишь?

Она десятки раз видела мамины приступы, они начались, когда Лере было лет десять, она почти привыкла к ним и обычно знала, что надо делать, и ампулы с лекарством всегда лежали в тумбочке у маминой кровати, и шприцы… Лера и сейчас торопливо выдвинула ящик, надорвала упаковку.

Но сейчас все было совсем иначе, чем всегда, это она почувствовала сразу, как только увидела мамино лицо.

Лицо у Надежды Сергеевны было такое неподвижное, каким не может быть лицо живого человека. Приложив ухо к маминой груди, Лера расслышала ее дыхание, почувствовала тоненькую ниточку пульса на запястье. Но эта неподвижность, это страшное оцепенение черт…