Нью-Йорк – Москва – Любовь, стр. 68

Генри отвел взгляд. Сердце у Эстер замерло и провалилось в пустоту.

Она стояла в коридоре, примыкающем к зрительному залу, и ждала. Она знала, что он выйдет к ней, хотя концерт был еще в самом разгаре и из-за двери то и дело раздавались аплодисменты.

Дверь приоткрылась. Генри сделал два шага по коридору и остановился у противоположной от Эстер стены.

– Здравствуйте, мистер Мак-Дуглас. – Произнеся эту официальную фразу, Эстер почувствовала себя так, словно сказала что-то неестественное. Да так оно, конечно, и было. – Генри! – воскликнула она. – Господи, Генри, как хорошо, что вы живы!

Он улыбнулся. Улыбка получилась невеселая.

– Да, это неплохо, – сказал он.

– Я пыталась найти ваших родителей, чтобы узнать… спросить… – Она лепетала все это, словно оправдываясь, она чувствовала нелепость каждого слова… Она не могла больше соблюдать какие-то ненужные, неизвестно кем выдуманные правила! – Генри, пожалуйста, скажите, что с Кевином, – сказала Эстер. – Он… здесь?

– Он не здесь, – помолчав, сказал Генри.

– Вы были вместе… там?

Язык у нее словно в бревно превратился.

– Да.

– И… что?

– Он уже дома, мисс, – с какой-то странной, словно бы торопливой интонацией сказал Мак-Дуглас.

– Где дома?

– В Техасе. У себя на ранчо.

– Значит, я могу ему написать? – Она так обрадовалась, что Кевин не погиб в Перл-Харборе! У нее словно камень с души свалился. – Ведь вы, конечно, знаете его адрес?

Мак-Дуглас молчал.

– Вы дадите мне его адрес, Генри? – нетерпеливо повторила Эстер.

– Я не знаю, мисс… – наконец медленно проговорил он.

– Не знаете адреса? – удивилась она. – Мне показалось, вы были друзьями.

– Вам не показалось. Мы и сейчас друзья. Но я не уверен, что вы должны писать ему.

– Почему? – прищурилась Эстер. – По-вашему, я недостойна общения с героем?

Мак-Дуглас усмехнулся.

– А как вы узнали меня? – ни с того ни с сего спросил он. – Вы ведь тогда сказали, что меня можно узнать только по рыжей голове. Тогда, на Централ Сквер, помните? Я помню.

– Я тоже это помню. Но, по-моему, цвет волос не главная примета человека. Даже если они так замечательны, как у вас.

– Были так замечательны. Были.

– К чему вы все это говорите, Генри? – тихо сказала Эстер. – Что случилось с Кевином?

– С ним… Я потому и вспомнил про рыжую голову, что вы тогда сказали… Что меня не забудешь из-за волос, а его из-за глаз. Глаз больше нет, мисс. Их выжгло. Там все горело, даже океан. Мы не успели поднять самолеты в воздух. Впрочем, и воздух тоже горел. – Его горло дернулось, дрогнуло правое веко. – Меня контузило, ну, еще были проблемы с ногой, я здесь год провалялся из-за этого, но теперь это уже в порядке. А он… Конечно, хорошо, что он остался жив, но…

– Хорошо, что он остался жив, – перебила Эстер. – Этого достаточно, Генри.

– Для кого? – усмехнулся он. – Для его родителей, конечно, достаточно, он их единственный сын. Но они уже старики, как и мои. Думаю, они встретили его с нелегким сердцем. Все-таки, когда проходит первое счастье от того, что он не погиб, приходится думать о будущем. Я не назвал бы его радостным для Кевина.

– Дайте мне его адрес.

– Вы, конечно, можете написать ему, – закивал Мак-Дуглас. – Раз уж так хотите. Кто-нибудь ему прочитает.

– В этом нет необходимости. Я поеду к нему сама.

Глава 20

Техас не понравился ей так же сразу и так же сильно, как сразу и сильно понравился Нью-Йорк.

Он был слишком просторен со своими пустыми степями, которые казались выжженными даже теперь, в ноябре, когда летняя жара давно спала. Он нагонял уныние, когда Эстер смотрела на него в окно поезда, и просто пугал, когда тянулся за странным сооружением вроде дилижанса, на котором ей пришлось добираться от железной дороги до ранчо Давенпортов. Он был слишком суров в своем однообразии, слишком скуден, чтобы его можно было полюбить.

Дилижанс уехал. Эстер стояла у изгороди, которой был окружен двор. В глубине двора белел двухэтажный дом; она разглядела просторную веранду с балясинами. Ворота, ведущие во двор, были открыты. Она еще из тусклого окошка дилижанса заметила, как со двора выехала телега; наверное, ворота не успели закрыть. Она сделала два шага вперед, остановилась, не зная, можно ли войти просто так или следует позвать кого-нибудь…

И увидела Кевина. Он шел к воротам от стоящего неподалеку сарая – наверное, собираясь их закрыть. Он шел по плотной сухой земле так же, как по перрону нью-йоркского вокзала. Как по аллее Центрального парка. Как утренняя звезда Венера идет по небу вдоль бесконечной линии рассвета.

Он шел, а Эстер смотрела на него и чувствовала, как всю ее заливает изнутри огромное, ничем не удерживаемое счастье. Оно было таким глубоким, таким глубинным, что казалось не каким-то отдельным чувством, а просто частью ее самой. Как сердце.

Глаза Кевина были завязаны широкой черной косынкой. Она только теперь это заметила.

Он дошел до ворот, взялся за створку и вдруг замер. Он молчал, и Эстер не могла произнести ни слова.

– Это… вы? – сказал он.

Она нисколько не удивилась этому вопросу. Да и в его голосе вопросительная интонация была почти неощутима.

– Конечно.

Он молчал, держась за створку ворот. Потом медленно повернулся и пошел через двор обратно к сараю. Плечи его словно опали, и походка стала совсем другая – шаркающая, тяжелая. Но это не имело для Эстер никакого значения. Она понимала, почему это стало с ним так.

Она бросила дорожную сумку на землю и догнала Кевина.

Он стоял в темном дверном провале сарая, из которого душно, по-деревенски пахло сеном. Его рубашка белела в этой мрачной дыре. Ветер перебирал светлые волосы – они не были больше острижены коротко, ведь он уже не был военным.

– Вы зря приехали, мисс Эстер, – сказал он. – Я не хотел, чтобы вы приезжали.

– Неправда, – сказала она. – Вы не умеете врать, мистер Давенпорт.

– И все-таки я прошу вас уехать.

– А я все-таки не уеду.

Он опустил голову и глухо произнес:

– Зачем вы мучаете меня?

– Чем же, интересно, я вас так сильно мучаю? – поинтересовалась Эстер. – Вы считаете, я влюбилась в вас за ваши красивые глазки?

Она уже достаточно хорошо говорила по-английски, чтобы эти слова прозвучали точно с такой же насмешкой, с какой они прозвучали бы по-русски. Кевин вздрогнул.

– Это просто жестоко, – сказал он.

– Что жестоко? Влюбиться в вас?

– Но…

Он держался рукою за дверной косяк. Теперь его пальцы сжались так, что костяшки побелели. Эстер подошла к нему вплотную и положила руки ему на плечи.

– Кевин… – сказала она. – Если бы вы знали, как я счастлива, что вы не погибли. То, из-за чего вы переживаете, по сравнению с этим ужасная ерунда. Я люблю вас больше жизни.

Это была правда. Собственная жизнь не казалась ей важнее того, что она чувствовала к нему.

Она коснулась его волос самым краем ладони, как будто боялась повредить ему этим прикосновением. Ей показалось, что она коснулась рукою травы. Не той, жесткой, что остается в ноябре на этой пыльной земле, а той, что ласково пробивается на волю в апрельском Серебряном бору.

Он стоял совершенно неподвижно. Весь он был как натянутая струна.

Эстер положила голову ему на грудь. Он не шевельнулся. Сердце его билось под ее виском точно так, как тогда в Центральном парке. Только тогда оно билось ровно, а теперь прерывисто. Но это было то же самое сердце.

Кевин медленно поднял руки. Эстер замерла у него на груди.

Он положил руки ей на плечи – осторожно, будто не веря, что это действительно она. Хотя он ведь узнал ее в ту самую минуту, когда она оказалась рядом. И вдруг, постояв так мгновение, он обнял ее таким широким, таким стремительным и сильным объятием, что она ахнула, чуть не задохнувшись в сжатом кольце его рук.

– Если бы ты знала… – Слова срывались с его губ вперемежку с поцелуями. – Я все время думал о тебе, всегда!.. Я знал, что тебя никогда не будет, но не мог запретить себе это. Я думал: все-таки это счастье было – тогда, в парке, – все-таки оно во мне и только вместе со мною умрет…