Красавица некстати, стр. 71
В ее словах не было логики. Но спросить, почему она их вдруг произнесла, было уже невозможно. Она быстро отодвинулась к стене и отвернулась. Игнат замер, прислушиваясь к ее тихому дыханию.
Все было не так в его жизни. И все не могло быть иначе. Это он знал так же твердо, как Эстер когда-то знала, что должна уехать. Обстоятельства, которые вели их обоих к тому, к чему привели теперь, были неодолимы.
«Увижу тебя, – уже не вопросительно, а ясно и твердо подумал Игнат. – Чего бы ни стоило – увижу».
Глава 13
Его желание увидеть Эстер становилось тем определеннее – не сильнее, а вот именно определеннее, отчетливее, – чем дольше он находился в Германии. После норвежской стажировки Игната в самом деле направили учиться дальше, сначала на три месяца во Францию, а потом в Берлин. И год, прожитый в немецкой столице, убедил его в том, что это желание – не прихоть и не блажь, а насущная необходимость.
Игнат не обращал внимания на мелкие подробности жизни. Когда во время его редких приездов в Москву сотрудницы в управлении, куда он был направлен на работу, спрашивали, какие шляпки носят теперь в Париже, он затруднялся с ответом. То есть он вообще понятия об этом не имел, хотя, как те же сотрудницы замечали, выглядел настоящим европейским мужчиной и соответственно был одет. Возможно, способность без труда выбирать хорошую одежду и носить ее как влитую была у него врожденной. Хотя в кого бы? Ну, неважно. В общем, мелочи жизни не привлекали его внимания. Но глубокая, глубинная ее сущность становилась для него очевидна гораздо скорее, чем для многих других людей. И по всей этой сущности выходило, что Гитлер не ограничится установлением правильного, с его точки зрения, порядка на одной лишь немецкой территории.
И что тогда будет делать Эстер – одна, в Праге, которую, Игнат был уверен, первой займут фашисты? Что она будет делать под властью людей, которые взялись за окончательное решение еврейского вопроса и даже не считают нужным это скрывать?
Возможно, эти мысли были странны. В конце концов, он ведь даже не знал, что она делает в Праге теперь, и действительно ли она одна, да и в Праге ли вообще? Могло статься, что она давно уже где-нибудь в Нью-Йорке, и давно замужем за каким-нибудь богатым человеком, который сделал ее жизнь спокойной и безопасной.
И Нью-Йорк, и замужество были бы для нее несомненным благом. Но если мысль о том, что Эстер может быть в Америке, успокаивала сердце, то мысль о ее возможном замужестве…
«Эгоист! – со злостью думал Игнат. – Сам-то жизнь свою как считал нужным, так и повел. А она должна всю жизнь ждать, не объявишься ли ты на горизонте!»
Конечно, он не думал, что Эстер должна этого ждать – ни всю жизнь, ни даже те годы, что они не виделись и ничего друг о друге не знали. Но необходимость ее найти приобретала в его сознании все более четкие формы. В нем словно включилось то, что профессор Карцев в Высшем техническом называл способностью к логическому размаху, то есть к соединению жесткой логики с широким масштабом мышления.
Карцев считал это главной способностью своего любимого студента.
– Видно, в предка вы удались, Ломоносов, – говорил он. – Тот тоже не мелко мыслил, но мыслию по древу между тем не растекался.
И когда Игнат узнал, что очередная командировка ему предстоит в Прагу, логический размах его мысли был уже таков, что исключал даже сердечное смятение.
Он знал, что должен найти Эстер. И, не думая о том, как это будет наяву, что они оба почувствуют при этом, Игнат сосредоточился лишь на том, что именно должен он сделать, чтобы это обязательно произошло.
Пивных ресторанов в Праге было много: чехи любили пиво, умели варить его и пить. Игнат обходил эти заведения по ночам – понимал, что днем в ресторанах вряд ли выступают артисты. Да и работы у него днем было много, и он все время был на виду у остальных членов группы советских инженеров.
В том, что Эстер, скорее всего, поет или танцует в ресторане, Игнат уверился еще в Берлине. Там русские эмигранты работали даже в мелких забегаловках. Один такой певец, оперный бас, с которым Игнат разговорился как-то в кабачке на Унтер-ден-линден, с горечью сказал:
– Думал ли я, что моя карьера в Большом театре закончится пивной эстрадой в пошлейшем из европейских городов!
Прага не была пошлейшим городом – она понравилась Игнату гораздо больше, чем Берлин, тем сочетанием стройности и тепла, которое составляло суть ее архитектуры. Да и Эстер начинала свою артистическую карьеру все-таки не в Большом театре, а в Мюзик-холле. И в первую же ночь после своего приезда в Прагу он начал искать ее именно по ресторанам.
Двое сослуживцев, вместе с которыми он был сюда командирован, подшучивали над его тягой к изучению злачной жизни чешской столицы, но смотрели на него при этом с подозрением, не предвещающим ничего хорошего.
Впрочем, Игнату наплевать было на их подозрения и на то, какие последствия они могут для него иметь на родине. Его тревожило только, что до отъезда оставался один день, а найти Эстер ему так и не удалось.
В пивной ресторан «У старого Кароля» на Златой уличке он зашел за час до рассвета, обойдя перед этим не менее пяти подобных заведений. В каждом из них была представлена концертная программа, в каждом пели красивые девушки, три из них были русские, и у всех трех имелись сценические псевдонимы – какие-то Розы-Мимозы. Поэтому ему пришлось ждать выхода каждой из них на эстраду, чтобы убедиться, что это не Эстер.
Так что в «Кароля» он пришел уже к шапочному разбору. Эстрадная программа была окончена, невысокий подиум посреди зала был пуст.
– Последнюю песню! – заплетающимся языком выкрикнул пожилой чех за ближайшим к эстраде столиком. – Самую красивую!
Понять чешские слова было нетрудно. Игнат взглянул на подиум – кто будет петь эту самую красивую песню?
И увидел Эстер. Она стояла в центре эстрады, ослепительная в своей неизменной, нисколько не поблекшей красоте. Даже ее яркое платье, переливающееся всеми оттенками пурпура, не могло затмить эту единственную, немеркнущую эту красоту.
Но что красота! Если бы она превратилась за эти годы в сгорбленную старуху, он даже не заметил бы этого – так силен был удар, которым отозвалось у него в сердце ее появление.
Она была – его. Единственная женщина, которая была ему предназначена в жизни и которой он тоже был предназначен – весь, душой и телом.
Она была то лучшее, то главное, что он в жизни утратил.
Наверное, Эстер работала всю ночь, потому что, выйдя на эстраду, обвела зал усталым взглядом. Но Игната не заметила. Она вдохнула поглубже и запела.
Когда-то, еще в «Марселе», она любила напевать песенки из репертуара Мюзик-холла. Но та песня, которую она пела сейчас, была совсем на них не похожа. Мотив у нее был сложный, почти неуловимый, не такой, как у обычных эстрадных песенок. Но дело было даже не в мотиве…
«The Man I Love», – услышал Игнат.
Английский язык требовался ему для учебы и работы постоянно, он знал его хорошо. И слова эти прозвучали для него по-английски так же пронзительно, как прозвучали бы по-русски.
«Мужчина, которого я люблю»…
Она пела их для него – это он почувствовал так же ясно, как почувствовал ее всю, почувствовал сразу, как самого близкого, единственно родного человека, несмотря на прошедшие в разлуке годы.
Перед тем как допеть последний куплет, она снова обвела взглядом зал. И тут глаза их наконец встретились. Эстер замолчала, словно задохнулась. Песню она не допела.
В зале раздались слабые, на последнем предутреннем излете, одобрительные возгласы и нескладные аплодисменты. Никто не обратил внимания на оборванную песню.
Эстер замерла у края эстрады.
Игнат встал из-за стола, прошел через весь зал и, остановившись в шаге от нее, негромко сказал:
– Я тебя жду у служебной двери.
Служебная дверь ресторана напоминала тайный выход из подземного лабиринта. Да так оно, наверное, и было. Игнат слышал, что все старые пражские дома связаны друг с другом лабиринтом подземных ходов.