Красавица некстати, стр. 33
Но теперь времена переменились, и жизнь ее переменилась разительно. И наблюдать, как при такой ее жизни – удобно устроенной, обеспеченной – сын работает конюхом и живет на каком-то чердаке, было для Веры невыносимо.
Она тысячу раз предлагала ему бросить эту чертову конюшню.
– Ты лучше вообще нигде не работай! – просила Вера. – Мало того что зарплата копеечная, так еще работа в Опалихе, каждый день в электричках… Тимка, мне ведь ничего не стоит платить тебе ровно столько, сколько тебе на этой дурацкой конюшне платят, неужели не понимаешь? Сиди дома, пиши стихи. Плохо тебе будет?
– Плохо. – Сын только улыбался, наблюдая ее запальчивость. – Мам, да ты пойми: я в эту конюшню не просто так устроился, а в результате серьезного анализа.
– Что же ты, интересно, проанализировал? – вздыхала Вера.
– Все виды работ. Вот как раз с этой точки зрения – позволят они мне писать стихи или нет. Социологическое, можно сказать, провел исследование!
– И что оно тебе показало?
– Показало, что из множества профессий конюх – единственная, которая этому не препятствует. Даже наоборот, способствует. Ну люблю я лошадей, что тут такого? Лучше, чем конюхом, было бы только конезаводчиком заделаться, но это из области фантастики. Ма, ну что ты, в самом деле? Клерком мне, что ли, стать, белым воротничком?
Глаза у Тимофея были в точности как у Вериного папы: цветом как скала после дождя, и широко поставлены на лице, и от этого в лице нет ничего округлого, неопределенного – все оно состоит из твердых линий. Только, в отличие от папиных, не суровые они были – когда Тим разговаривал с мамой, в глазах у него плясали веселые чертики.
– Я тебе клерком и не предлагаю. – Вера делала последнюю попытку. – Я тебе, считай, предлагаю грант. Для написания… ну, не знаю… поэмы!
– Если бы я лекарство от рака изобретал, я бы твоему гранту обрадовался. А грант для написания поэмы называется дармоедством. Потому что ценность будущей поэмы не совсем очевидна.
И вот как с ним было спорить? Оставалось только переживать о его неустроенности, нищете, одиночестве и, главное, об отсутствии у него каких-либо перспектив. Вера прекрасно понимала, что в ближайшие много лет стихи не будут цениться в ее родной стране настолько, чтобы их создатели хотя бы не умирали с голоду. Не говоря уже о том, чтобы они приобретали конные заводы, как почему-то мечтает ее сын. Да что там конный завод – он даже квартиру приобрести не смог бы. Правда, пока еще и Вера не могла себе этого позволить, но для нее это был уже только вопрос времени. Если ее школа и дальше будет работать так же успешно, если число учеников будет увеличиваться такими же темпами, квартиру Тимофею она купит не позже как через год. Останется только всучить ему эту квартиру – судя по его отношению к гранту, дело это будет не из легких.
Но квартира была событием будущего, а сегодня Вера собиралась купить сыну обогреватель. Тим жил на Чистых Прудах, в башенке старого дома на углу Армянского и Кривоколенного переулков. С улицы башенка выглядела даже романтично – когда Вера подходила к этому дому, ей каждый раз, будто девчонке, казалось, что там живет волшебник. Но внутри романтическая башенка была совсем не приспособлена для житья. Мало того что комната в ней была тесная, а кухня и вовсе напоминала шкаф, так к тому же летом все это раскалялось, как медный таз на солнце, а зимой продувалось насквозь. Квартира и не относилась к жилому фонду. Здесь была мастерская – кажется, не вполне легальная – какого-то Тимкиного знакомого художника. Тот уехал на неизвестный срок в Германию и пустил в эту свою нелегальную мастерскую приятеля. Тоже на неизвестный срок.
В общем, обогреватель купить следовало, понравится это Тимке или нет. Москва превратилась этой зимой в настоящий полюс холода. Холодно было даже у Веры в офисе. Только ее добротно построенный пленными немцами дом на Беговой оставался неуязвим для морозов.
Заодно с обогревателем Вера купила и теплый плед – а то ребенок укрывается каким-то странным покрывалом с дыркой посередине, и микроволновку – а то питается одними бутербродами. Ее удивляло, что при совершенной своей приспособленности к любой физической работе и к любым тяготам жизни Тимофей относится к бытовым ее подробностям так, как могло бы относиться разве что существо не от мира сего.
И микроволновка, и обогреватель оказались такими громоздкими, что Вера едва дотащила их до Тимкиной квартиры; лифт в башенку не доезжал. К тому же еще плед и продукты, которые она купила с запасом на неделю… Вера буквально ногами втолкнула все это в прихожую.
Ключ от своего жилья Тимка дал ей сразу, как только перебрался сюда. Может, все-таки хотел чувствовать себя маленьким мальчиком, к которому в любой момент может прийти мама… Как бы там ни было, Вера не злоупотребляла его доверием и обычно предупреждала о своем визите. А что не предупредила сегодня, так это специально: она как раз и хотела, чтобы его не было дома и можно было бы спокойно внедрить в его квартиру дорогостоящие приборы.
Втиснувшись в крошечную, как спичечный коробок, прихожую, Вера сразу услышала, что в квартире кто-то есть.
«А что это он не на работе? – удивилась она. – Неужели с конюшни уволился?»
Но, войдя в комнату, она увидела не Тима.
Посередине комнаты стояла девушка. На вид ей было лет двадцать пять. Но при взгляде на нее меньше всего приходили в голову мысли о ее возрасте, да и внешности вообще, хотя сразу было понятно, что черты лица у нее гармоничные и фигура стройная. Но главным в ней было совсем не это…
Ее глаза сияли так, словно Бог создал их, чтобы освещать какой-то путь. Какой путь, для кого – неведомо, но прямой, ясный, нездешний свет лился из них сплошным потоком.
Вера просто остолбенела, когда ее увидела. И, конечно, не потому, что ее так уж ошеломило присутствие девушки в квартире сына. Сама эта девушка ее ошеломила – великое ее сияние!
Впрочем, вид у нее был ничуть не великий, зато очень решительный. Она держала наперевес деревянную палку с лошадиной головой из папье-маше – Тим сохранил эту игрушку, оставшуюся в башенке от каких-то давних хозяев, – и, судя по всему, собиралась обороняться от грабителей.
Ее опасения следовало поскорее развеять.
– Вы подумали, это бандиты? – Вера улыбнулась. – Не бойтесь, откуда же им здесь взяться?
– Я не боюсь, – покачала головой девушка.
Тут она посмотрела на палку в своей руке и улыбнулась тоже.
«Адекватная, – подумала Вера. – Но что же за глаза!»
Она смотрела в эти ошеломляюще светящиеся глаза и не могла понять, какое чувство охватывает ее при этом. Но только в первую минуту не могла понять – потом чувство стало таким отчетливым, что не понять его было невозможно.
Это было ясное чувство тревоги.
Глава 2
– Я это понимаю, Тим. И все-таки мне грустно.
Тим стоял у самого эркера, и от этого казалось, что он стоит посреди зачарованного царства. Кусты сирени в палисаднике были покрыты инеем, и дальше, вокруг фонтана, все деревья стояли в таком же игольчатом узоре – клен, ясень… Они всегда, сколько Вера себя помнила, очерчивали этот маленький двор таким вот волшебным кругом. И в ту зиму, когда родился Тим, они точно так же были покрыты игольчатым инеем, это она запомнила особенно ясно. И как впервые вынесла его гулять в палисадник – он не спал, а смотрел вверх, на морозные кроны деревьев, и взгляд его широко поставленных, скально-серых, как у деда, глаз был очень серьезный, – это Вера запомнила тоже.
Все это повторялось здесь уже двадцать семь лет его жизни и будет повторяться снова и снова. Но его в этом волшебном кругу не будет.
– Да почему ж тебе грустно, мам? – Тим улыбнулся. – Советскую пропаганду вспомнила – в Америке звериный оскал капитализма, людей на улицах убивают?
– Дура я, по-твоему? – Вера сделала обиженное лицо.
– По-моему, нет.
– Мне грустно, что ты будешь так далеко от меня. Ты у меня большой уже, я понимаю. Но сейчас ты все-таки где-то рядом, приходишь ко мне, и я к тебе могу прийти. А до Техаса попробуй дойди! И почему, кстати, Техас? Алиса ведь на Бродвее играет. А Бродвей, насколько мне известно, в Нью-Йорке.