Гадание при свечах, стр. 67
Ей больно стало от поцелуя, и губы его показались ей безжалостными.
– Не надо, Алеша, прошу тебя! – почти простонала она, пытаясь вырваться из его железных объятий. – Зачем же ты так, не надо!
– Прости, не прощай, сил нет больше! – Она никогда не слышала, чтобы голос у него был таким – рокочущим, прерывистым и хриплым. – Все равно, все равно теперь… Марина, Ма…
И поняв, что удержать его невозможно, что этот вихрь не остановить, она перестала сопротивляться, обмякла на его груди.
…Он не разделся, даже пиджак не снял. Марина чувствовала, что каждая минута бьется в нем, и он не хочет потерять ни минуты. И это было все то же – жажда путника у колодца и обманчивость утоления…
Алексей целовал ее, ни себе, ни ей не давая вздохнуть, губы его горели как в лихорадке, и Марина чувствовала, даже сквозь одежду, как обжигает его тело. Она не только никогда не видела его таким – она даже представить не могла, что он может быть таким, что в нем может гореть и биться такой огонь.
Теперь они стояли у дивана, и Марина чувствовала, как его рука обнимает ее за талию, скользит ниже, прижимает все сильнее – прижимает колени к коленям, бедра к бедрам… Свободной рукой он приподнимал ее подол – жалкую преграду для его поднимающейся плоти. Она снова попыталась освободиться, отстраниться, но он напрягся весь, каждым мускулом – и не отпустил ее.
Марина почувствовала, как колготки паутинкой рвутся под его пальцами, и ей показалось, что сейчас он швырнет ее на диван и навалится сверху, разрывая ее всем собою так же, как его пальцы разрывали паутинчатую ткань. Но он по-прежнему стоял, прижимая ее к себе – то ли боясь, что она вырвется от него, то ли жалея даже тех секунд, которые нужны были, чтобы упасть на диван…
В темноте комнаты, в темноте собственного мечущегося сознания Марина ощущала происходящее какими-то мгновенными вспышками.
Холодный пол под ногами – значит, она стоит уже босиком – как это произошло? И тут же – ноги отрываются от пола, Алексей приподнимает ее, совсем не высоко, потом медленно опускает вниз – одновременно с собственным стоном. И она чувствует, что он уже в ней, меж ее расставленных, вздрагивающих от чего-то неведомого ног.
И вдруг она понимает: неведомая дрожь – ведь это его дрожь, это он содрогается в ее теле, по-прежнему прижимая ее к себе! Она смотрит вниз, на его запрокинутое лицо, и не может понять, что за трепет меняет его черты каждое мгновение – трепет счастья, боли, наслаждения, самозабвенной муки?..
Вдруг ей показалось, что он может уронить ее. Даже странно, почему ей могло показаться такое, ведь объятия его были даже слишком крепки? И, почти инстинктивно, она охватила ногами его бедра, обвилась вокруг него и обняла его за шею.
Он на мгновение замер, словно не ожидал этого обвивающего движения и теперь прислушивался к нему, – и тут же новая, еще более мощная волна пробежала по его телу, отзываясь в женской глубине, меж охватывающих ног…
Это не были мерные, торопливые движения, которые должны были смениться судорожными вздрагиваниями. С самого начала, с самого первого мгновения, когда она почувствовала в себе его плоть, – это были набеги волн, которые не зависели от него, но в каждом из которых был он весь – с его глазами цвета мокрой земли, теперь полузакрытыми, с его вздымающейся грудью и капельками пота на высоком лбу.
Вот так же – весь – вливался он в свою улыбку, преображавшую его лицо, и так же чувствовала она его улыбку, как сейчас – все его тело…
И, принимая в себя эти волны, всего его в себя принимая, Марина не ощутила даже, как последний, неудержимый поток устремился в нее, – не ощутила потому, что этот горячий поток подхватил ее так мощно, словно хотел унести с собою навсегда…
Она догадалась, что Алексей поставил ее на пол, – догадалась по той невыносимой пустоте, которая сразу зазвенела в ней. Теперь его лицо снова было над нею, и она не решалась поднять на него глаза. А когда все-таки решилась и взглянула – глаза его были опущены, она не видела их, не находила на белом, без кровинки, лице.
И голоса его она не узнала, хотя столько раз за сегодняшний вечер слышала его неузнаваемый голос. Но сейчас он снова звучал по-другому: с безнадежной, неизмеримой усталостью. Это не была усталость воплотившейся страсти, это вообще не была блаженная усталость достигнутого. Алексей произнес только:
– Все… Если бы ушел сегодня – умер бы, тебя не увидев. А теперь все равно…
И медленно, пошатываясь как пьяный, он пошел к двери. Марина смотрела, как идет он в темноте, как измученно-тяжела его походка. И не понимала, что произошло с ним, с нею самой, и что им делать теперь…
Но тут сознание ее снова померкло, и она опустилась на пол, щекой припав к тому месту, где только что они стояли вдвоем.
Глава 12
Самое мучительное было – что он молчал. Он не произнес ни слова перед тем, как поцеловать ее, и в коротких промежутках между поцелуями ни звука не сорвалось с его губ.
Это было первое, о чем подумала Марина, когда следующим утром проснулась – или пришла в сознание? – и поняла, что лежит рядом с диваном, щекою прижавшись к полу, с неловко подвернутой рукой.
Все, что произошло этой ночью, казалось невозможным при ярком свете дня.
«Кошмарный сон», – подумала Марина.
И тут же поняла: нет, совсем другое.
Она не знала, как же назвать происшедшее ночью, но ощущения кошмара не было точно. Смятение, растерянность, испуг, даже шок – но не кошмар…
Она боялась думать об этом.
Но все само вставало перед глазами. Его запрокинутое лицо, на которое она смотрела сверху, и эти волны сменяющихся чувств, которые пробегали по его лицу, отдаваясь в ее сердце и в ее теле…
«Я была – его! – Эта мысль пронзила ее, как удар молнии. – Я была его, и он был мой… И – как мне было?..»
Она не знала, как ей было, когда она чувствовала его в себе. Было ли это наслаждением или, наоборот, болью? Она просто не успела понять… Она чувствовала его во всем своем теле – и чувствовала всего.
Теперь, когда все это было позади, ее охватило странное ощущение: как будто она была гнездом птицы этой ночью. А он был деревом, держащим ее на себе… Или она была каким-то вьющимся растением и обнимала его – и, может быть, его душили ее объятия?
Эти прихотливые, странные образы сменялись в Маринином сознании. Она разглядывала их медленно, как в детстве разглядывала картинки в старинной книге. И это не оставляло ей времени и сил, чтобы самой себе отвечать на единственный, по-настоящему волновавший ее вопрос: как же ей было с ним этой ночью?
Все тело у нее болело той ломящей болью, которая бывает после неожиданного физического усилия. И эта отчетливая боль, так же как и неотчетливые картинки, не давала вспомнить, что же все-таки чувствовало ее тело…
И что ей делать дальше?
Оставаться дома было просто невозможно: даже молчание комнаты мучило все тем же вопросом. И под холодными струями душа не стало легче, и ветер, ворвавшийся в открытое окно, не освежил горящего лица.
Когда Марина вышла наконец на улицу, солнце уже стояло высоко и по-летнему плавило асфальт. Марина вышла на Большую Бронную и направилась к Пушкинской площади.
Шумный скверик у «Макдональдса» был полон людей. Смеющиеся разноцветные дети катались на большой белой лошади, которая покорно бродила по периметру скверика – видимо, уже не ожидая от жизни ничего хорошего.
Тинейджеры громко хохотали, потягивая пиво и колу из пестрых банок, цыганята шумно просили милостыню; в горячем летнем воздухе солидно покачивался огромный воздушный шар с какой-то яркой рекламой.
Среди этого сытого и веселого шума Марина неожиданно почувствовала себя спокойнее. И вдруг поняла, что хочет есть. Да ведь она сутки уже не ела!
Окна в «Макдональдсе» были такие чистые, что казалось, будто их вовсе нет и люди сидят прямо на улице. К счастью, уже прошло то время, когда в этот незатейливый ресторан стояла огромная очередь; теперь Марина сразу вошла в прохладный зал.