Высший пилотаж киллера, стр. 69
– Вернее, ты не погнался за ним, потому что у тебя был более крупный живец, – он кивнул на адвоката.
Я ничего не ответил. А он подождал, что скажет Березанский. Тот со страхом и недоверием смотрел на раздувшегося от большой куртки Комарика, облизнул губы и сказал:
– У этого Терминатора все глупо и неубедительно. Поверь, мне, Костя.
– Я тоже думал, что у него все глупо, пока он не пошел в одиночку на сатанистов. И взял их. Это тоже было глупо, но уже по-другому. – Он снова посмотрел на меня, электричка подкатила совсем близко. – Кстати, ты здорово их уделал. Они давно всех раздражали и знали что-то про меня. А теперь их не будет очень долго. Жалко только, ты не поверил, что Веточку не они грохнули. Ну да это поправимо, граждане судьи и следователи могут захотеть, чтобы кто-то из них сознался.
Я кивнул. Да, выбрать щенка помягче, надавить, заставить взять на себя – чего проще для наших следователей? Он вдруг пристально посмотрел, как я лежу. Что и говорить, поза была странная, но я надеялся, если свет так резко менял его лицо, значит, он частично маскирует и мою позу. Чтобы у него не было сомнений, я произношу, едва шевеля губами:
– Окоченел совсем, можно я сяду?
– И не думай, – говорит он и поворачивается к Березанскому. – Так все-таки ты должен сказать, где…
Все, электричка загрохотала сразу за стеной. Я ждал ее почти полчаса, рискуя налететь каждый миг на пулю. Да и не будет более выгодного момента, потому что грохот стоял оглушительный, а он был уже заведен и смотрел в другую сторону…
Я задрал штанину, вытащил обеими руками свою «астру», которую Комарик сдуру не заметил, потому что не знал, вероятно, что такие штуки существуют, или забыл об этом, вытащив только «узи», «ягуар» и все, что было в карманах.
Снял предохранитель, электричка заглушила это лязганье, и встречной пули от него все не было… Передернул затвор, оперся на плечи, встав почти в борцовский мостик, и посмотрел в его сторону.
Все-таки чутье у Комарика было отменное, он почувствовал – что-то происходит, но не понимал что и почему-то дернулся в сторону двери. Это меня, вероятно, и спасло.
Ноги мои были очень близко от ствола, я не мог вытянуть в этой куртке руки так далеко вбок, как мне бы хотелось, но пусть уж лучше я обожгу ногу, чем потеряю еще хоть мгновение. Я начал стрелять. Первая же пуля, хотя я и бил в голову Комарику, попала ему лишь в плечо. А там был жилет…
Он качнулся и стал стрелять. Это была чисто рефлекторная реакция. Пули из моего автоматика, вылетающие из ствола с невероятной частотой, прошили ноги Березанского… Потом очередь стала подниматься.
Я выстрелил еще раз, потом еще. С третьего раза я все-таки попал, я отчетливо видел, как сбоку от шеи Комарика разлетелись клочки мяса и капли крови. Он стал поворачиваться, все время поднимая руку с автоматом.
Очередь уже прошила пах адвоката и стала чертить кровавую дорожку к его левому плечу. Он дергался, как в падучей, но это были уже чисто мышечные судороги, он был мертв, никто с такими ранами не мог бы прожить и доли секунды…
Всюду стало очень много крови, я почему-то подумал, что теперь и сам перепачкаюсь в крови, как мясник при разделке свежих туш…
Комарик догадался повернуться ко мне. Автомат в его руке, зажатый словно неодушевленным манипулятором робота, пошел в мою сторону, пули стали впиваться в стенку надо мной.
Четвертый выстрел попал ему в плечо. Это был не тот выстрел, которым следовало гордиться, но он толкнул его назад, и «узи» чуть дрогнул. Может, пуля там даже встретила пластину бронежилета и не ранила его, но она сделал главное, она остановила приближение смертоносной струи свинца к моему животу, ногам, к моей выставленной для прицеливания голове.
Пятый и последний выстрел я сделал, коротко вздохнув и прицеливаясь чуть тщательнее, чем прежде. Почему-то я знал, что он будет живуч. Если я сейчас не укокошу его по-настоящему, он сумеет меня достать, пока я буду отползать…
Пуля воткнулась в стену рядом с его ухом, я увидел крохотные искорки и крошки, выбитые из бетонной стены гаража. Я решил, что промахнулся, но тут же увидел, что голова Комарика заливается кровью, а это значило, что я попал, хотя и не наверняка.
Он умирал, тут двух мнений быть не могло, но еще был жив. И что-то видел. Теперь мои пули не били его, он собрался с духом, прицелился и выставил автомат вперед. Он выстрелил очень точно, гораздо точнее, чем я. Остаток всего рожка вошел именно в то место, где я лежал…
Вот только я уже успел перекатиться вбок. И вся выдержка Комарика, вся его жажда убийства прошла мимо.
Он зашатался, упал и умер у ног Березанского. А я только подивился, что еще жив и даже не прострелил себе ногу. Да, пожалуй, я в самом деле еще и не начинал жить, если мне так везет.
Я подождал, пока электричка пройдет мимо, теперь она была мне не нужна, поднялся на ноги, прихрамывая, дотащился до верстака, отыскал ключ от наручников, дрожащими от напряжения и пережитого страха пальцами расковался и стал медленно готовиться к отъезду из этого места.
Глава 68
Я укладывал свои вещички и попутно рассказывал, громко охая, когда неловко припадал на больную ногу. Вот всегда так, только дело кончается, как болячки, неудобства и прочее, чего раньше и не замечал, наваливается так, что начинаешь казаться хлюпиком. Наш псих говорит, этому есть какое-то научное объяснение, но я все равно не любил, когда так происходило.
– Ну, вот, – закончил я, после очередного приступа оханий, – а потом я вызвал Шефа, но он велел мне убираться, и я даже не знаю, кто и с чем там работал.
Конечно, это было еще не все, но то, что я опустил, я бы рассказывать Аркадии не стал. До дома я ехал почти два часа, так дрожали руки. А когда почти доехал, вдруг начал так переживать, что даже остановился. Противно все было – до тошноты. И особенно противно было то, что никому из людей, которые так легко устроили эту мясорубку, не бывает видно, во что превращается человек – с его мыслями, эмоциями, любовями и телесами, – когда он убит. Они никогда не узнают, какая поднимается вонь, когда из размягченного сфинктора вываливается дерьмо, которое мы в себе привычно носим, каким плоским становится живот даже у толстяков, какими набрякшими делаются куски мускулов и как заостряется лицо, даже если смерть была относительно безболезненной…
Вот их бы вывести на такую прогулку хоть раз, хоть один-разъединственный раз, и тогда они, может быть, научатся отдавать приказы о чьей-либо смерти чуть с большей осторожностью.
Нет, они ничего не поймут в этом, они даже найдут в этом что-нибудь приятное-познавательное для себя. И по-прежнему будут устраивать нам каждый день свою маленькую Чечню, полагая, что у них есть на это право.
Потом я доехал до особняка Аркадии, поднялся в свою комнату и рухнул, не раздеваясь, на кровать. Потом кто-то приходил, приносил что-то, уходил… Я не очень хорошо помню, в каком приступе ненависти ко всему миру прожил несколько часов. Или просто от того, что мне приходилось делать и что делали другие. Далеко за полночь меня вывел из ступора звонок от Шефа.
Он был холоден, рассказал, как примерно все выглядело, я подтвердил, он похвалил и стал прощаться, но на прощание все-таки сказал:
– Ты только не переживай очень. Дело закрыто, все, точка. Можешь надраться до чертиков и забыть… Ах, да, ты же не пьешь.
– Иногда думаю начать, – вяло отозвался я.
– Не нужно. На самом деле, если не набрел на эту расслабуху раньше, то теперь она будет действовать наоборот, только вспоминать все будешь отчетливо и ярко. Так что это не для тебя.
– А что же делать? – я понадеялся, что он знает, что может мне помочь.
– Спать или, может быть, принимать успокаивающие таблетки.
Я усмехнулся.
– Совесть таблетками не лечат.
– Тогда сходи в церковь. Совесть – по части бога.
Он трубку все-таки не вешал. И тогда я заподозрил, что он из ясновидящих. Уж очень точно поймал мой момент переживаний. Я его спросил: